Лодка мягко коснулась песчаного берега, однако человек в потертой замше, сидевший на корме, выразил недовольство:
– Молю тя каждый раз, Бакуня, не шустри на реке, боюсь.
– Удивляюсь тебе, Григорий Лукьянович, вроде ничего не стремаешся, а от воды всегда дрожишь, как кот. Вот мне забавно, а еще чего пужаешься?
– Баб толстых, ночью придавить могут.
Вёсельник расхохотался, спрыгнул на землю, подтянул лодку.
– Ну малость потряс, боярин, так тьма кругом – глаз выколи, извини.
– У кого тьма в башке, у того не просветлеет, – проворчал Григорий Лукьянович.
Тоже поднялся, старясь удерживать равновесие на раскачивающемся струге, шагнул не землю. Ощупал толстыми пальцами в перстнях несколько неровно обстриженную бороду – нет ли вошек. Какой день по обозам стрелецким да избам крестьянским, наберешься зверья. Вроде нет. Удовлетворенно почесал пухлую бородавку на переносице.
К лодке уже бежали люди с факелами. Впереди – высокий сотник в зеленом кафтане из атласа с мушкетом и кривой крымской саблей за широким кушаком с кистями. Мыски его розовых сапог загибались кверху, как у татарина. Намасленные пшеничные волосы свисали до плеч из-под высокой красной шапки, отороченной соболем. Лицо ровное, гладкое, как у девицы. Красив черт, отметил Григорий Лукьянович, явно из полка Васьки Бухвостова, там все такие душевные.
– С приездом, боярин, – поклонился сотник и представился, – кромешник Федор Лопухин.
– Всё ли готово? – устало спросил Григорий Лукьянович.
Стрелец замялcя – не понял о чём интересуется боярин – то ли о тайной резиденции, которую почитай год взводили по его же, Скуратова приказу на неприметном волжском острове, то ли о вечерней трапезе. Ежели о резиденции, как называют жилище вельмож поляки и прочие немцы, то всё в лучшем виде. И хозяйский дом, и ночлежки служивых людишек – всё спрятано в холмах среди густых зарослей. Никто и не подумает. Стол тоже накрыт.
– Стерлядка копченая, белки жаренные, медовуха малиновая, водка анисовая, вино рейнское – всё тебя дожидается, – наугад сказал Лопухин.
В животе Малюты заурчало, сглотнул. Как вышел с войском из Полоцка, так в рот ничего приличного не попадало – хлеб да каша. И на том спасибо. Да уж, обобрали поместных дворян, развесили по деревьям попов, теперь и спрашивать не с кого.
– Не трапезничать сюда приехал, – хмуро ответил Григорий Лукьянович.
Он не любил своего прозвища – Малюта Скуратов. Скуратом звали и родича. А что о нём хорошего вспомнишь? Больно бил, ростом не наградил, денег и славы не оставил, самому пришлось на брюхе до вершины ползти. И дополз таки, Гришка Бельский. А Малютой его, то есть маленьким, первым Тимошка Полтев окрестил, что у царя в постельничьих бегал. И еще дразнился – «у тебя на все одна присказка – молю тя… Малюта ты есть». Добегался, Гриша ему хорошо отомстил. Еще когда в опричнине только пономарем значился, нашептал Ивану Васильевичу, будто Тимошка – плут на Марию Темрюковну глаз положил. Мария – еще та штучка, сама мужиков совращает, к себе в развратную избу таскает. Все знают и царь тоже. Но ревнует. И что? Заперли Тимоху вместе семейством и челядью голыми в избе, да бомбу пороховую внутри подорвали. Вот потеха была! Из окон, как куры общипанные вылетали, вперед задами, честному народу на потеху.
Повели по утоптанной дорожке между крепких, пахучих сосен. Мохнатые ветви кололи боярское лицо. Несмотря на осень было тихо и тепло. Тучи сползли с луны, по реке побежала серебристая дорожка.
Копченая стерлядь и прочие яства затмили разум, из головы даже выбило зачем приехал. Остановился.
– Князь-то здесь?
– Владимир Андреевич со вчерашнего дня тут.
– Ладно.
Вход в избу-землянку был низким даже для скудорослого Григория Лукьяновича, набил себе шишку да еще споткнулся о порог. Зато внутри было отменно – просторно и богато. По стенам – литовское, польское, шведское оружие, рыцарские доспехи, голландские гобелены, на резных французских столиках – подсвечники, чернильницы и прочие красивые бронзовые безделушки, в углу – венецианский шкаф с китайскими фарфоровыми статуэтками. Малюта даже захлопал глазами – не ожидал такого чуда. Он любил заграничные штучки, но не позволял себе иметь их в Москве, государь не одобрял. Славно потрудились ребята.
Челядь тут же добавила по углам сальных свечей, поставила на стол обещанных сотником жаренных белок, копченую рыбу. Пододвинул высокий норманнский стул, устало сел. Отмахнулся от холопа с кувшинами мыльнянки и ароматного уксуса – чего руки-то мыть, не пытал сегодня никого, не марался.
Не стал даже давать пробовать еду верному тиуну Бакуне, набросился на неё жадно, как пес. Удовлетворив первый голод, запил прямо из малого бочонка медовухой, затем опрокинул чарку анисовой. Смачно икнул.
Краем глаза заметил, как в землянку вошел князь Владимир Андреевич Старицкий. Но сразу не обернулся, пусть знает, что не он здесь главный. Подумаешь, двоюродный брат царя, внук Ивана III. А он – Малюта Скуратов, вся Русь дрожит при его имени. Однажды, в третьем году, он уже хорошо осадил князя. Тот тогда в очередной раз захотел занять место Ивана. Малюта заставил дьяка Савлука, посаженного Старицким за воровство в тюрьму, оговорить князя – мол предупредил полоцких воевод, о том что Грозный собирается осадить крепость. Иван Васильевич бросил братца в яму, но именно Григорий Лукьянович уговорил государя и митрополита Макария сменить гнев на милость – якобы по скудоумию князь свершил кознодейство. А когда Старицкого выпустили, сказал ему глядя прямо в глаза – помни мою доброту. Знал, что пригодится.
