Случалось ли вам бывать в обществе добрых и простых, даже простоватых, людей, которые все со вниманием и с подобострастием слушают какого-нибудь добродушного и самодовольного говоруна старичка? Старичок рассказывает старые анекдоты, перевирает разные водевильные и мелодрамные историйки, пускается в доморощенную философию, почерпнутую из прописей, сыплет остротами, избитыми донельзя, с важным видом, как с трудом добытое и новое собственное мнение, высказывает мысли, давным-давно всеми принятые и всем известные, словом – старичок должен нагонять тоску невыносимую. А между тем – все его слушают, смеются его каламбурам и анекдотам, удивляются глубокости его афоризмов, внимательно ждут окончания его рассказов. Вспомните, какое чувство овладевало вами при этом, если вы сами не принадлежали к этому обществу добрых и простых людей. Вам было как-то неловко, чего-то совестно… знаете, в том роде, как вам делается совестно, когда вы едете по железной дороге и вдруг сидящий рядом с вами, хорошо одетый господин, любезно обращается ко всем сидящим в вагоне с довольным видом начинает разговор, хотя такого содержания: «Какая быстрота! Это гораздо скорее, чем на лошадях. А знаете: ведь за границей уж давно строят такие дороги, еще прежде нашего начали. Да оно и хорошо, я этому очень рад. По моему убеждению – чем скорее поедешь, тем больше пространства проедешь, хоть существует русская поговорка: тише едешь, дальше будешь» и т. д. Кажется, чем бы тут пикироваться? А все как-то неловко делается в обществе такого господина. Даже иной раз и покраснеешь за него. И не то чтобы чувство досады или огорчения возбуждалось в вас, вовсе нет. Старичок оказывается человеком, имеющим понятия довольно правильные, и если иногда говорит нелепости, то уж так наивно, что этим нисколько не возмущает ваших святых убеждений, сердиться на него не за что. Иной раз, конечно, приторна станет его болтовня, с претензиями на глубокомыслие и остроумие, вы хотели бы рассердиться и назвать все его рассказы – пошлостью. Но нет, духу не хватит: старичок так добродушно самодоволен, так мягок и уступчив, при этом так радушно болтлив, что нет возможности рассердиться на него. И вы остаетесь с тем, что как-то все конфузитесь за него, конфузитесь за тех, кто его слушает, конфузитесь за себя, что попали в это общество, наконец, конфузитесь даже за то, что такое общество может существовать на свете. Вам делается как будто обидно это обстоятельство, вы его стыдитесь, как будто бы сами были виноваты в нем, и под конец вам становится отчего-то тошно и тяжело. Нечто подобное испытывали мы, пробегая четыре книжки повестей г. Воскресенского и его роман. Нам становилось отчего-то очень неловко, когда мы прочитывали напечатанные всеми буквами и беспрерывно вставляемые в рассказ фразы, вроде следующих: «Время – великий врач; он исцеляет самые глубокие язвы души человеческой» («Наташа», ч. II, стр. 152); «Весне – цветы, а молодости – любовь назначены самим провидением» (стр. 186); «Наконец – мы не только догнали или пошли в уровень, но во многом еще и опередили те просвещенные страны, которые так недавно еще называли нас без церемонии северными варварами» («Наташа», ч. I, стр. 10); «Идея совершенного равенства между людьми есть не больше как утопия» (ч. III, стр. 33); «В счастии время летит стрелою, а в горе ползет черепахою» (ч. IV, стр. 7); «Человек везде один и тот же: он нигде не ангел, но нигде и не дьявол, а везде – середина между этими двумя полюсами, что решительно, по-моему, и составляет верное определение слова: человек» (ч. IV, стр. 196); «Благодаря железным дорогам и стальным перьям лети себе быстро, как стрела, как мысль, как время. Железная дорога мчит тебя тысячи верст в сутки. Стальное перо не уступает рельсам» («Повести», ч. I, 39); «Москва! Много в этом слове сливается для русского человека!» (стр. 39); «Есть на Руси поговорка: что город, то норов, что деревня, то обычай. Не оспаривая справедливости как всех русских поговорок вообще, так и этой в особенности, замечу только одно: эта поговорка может быть приспособлена ко всем, не только русским, но даже и иностранным городам, кроме Москвы, потому что в этом городе столько разных народов и обычаев, столько кривых и так называемых глухих переулков – что их и на досуге не перечтешь скоро» (стр. 40); «Не всякий цветок имеет хороший запах, так же как не всякая красавица имеет внутренние достоинства» (стр. 55) и пр. и пр. Таких прекрасных фраз тысячи у г. Воскресенского. Мы взяли, конечно, не самые лучшие, потому что не выбирали, а так выписывали, где откроется книга. Не правда ли, что все они производят чувство, подобное тому, какое овладело бы, я думаю, франтом, которому сказали бы в то время, как он собирался на бал: «Ты и перчатки тоже надень: на балы обыкновенно в перчатках являются – это уж так принято».
Но еще милее афоризмов остроумие г. Воскресенского. Не хотите ли примеров? Вот вам один, довольно длинный, да еще с примесью учености:
Кому из читателей не известна старая поговорка: глаза – зеркало души? Эти три слова давным-давно приняты всеми за аксиому, а между тем… между тем они не более как гипотеза, и именно вот почему: хорошее, верное зеркало не часто встретишь, и не в метафорическом смысле: одно уменьшает, другое увеличивает, третье косит, четвертое желтит, пятое… Ну, да на пятом пока и остановимся. Что же касается до глаз, которые называются зеркалом души, – они уж и сплошь да рядом фальшивы; представлю примеры. У знаменитого мошенника Картуша были большие голубые глаза, в которых налито было столько добродушия, что их поцеловать хотелось, а между тем в них гляделась душа чисто разбойничья. На доброго Августа римского нельзя было, рассказывают, смотреть прямо, – столько пронзительного было в его взоре, а между тем душа его была чисто прекрасная. У Лейбница были всегда глаза красные, как у невоздержного человека; у Ньютона раскосые и плутовские, – вот вам и зеркала ваши! Да, с другой стороны, если и допустить верность этих зеркал, почему же мы хотим думать, что душа беспрестанно в них смотрится? Ведь она не женщина; а если и женщина, так уж верно не кокетка; хоть говорят, что одно без другого не бывает; впрочем, ведь мало ли говорят и пустяков на свете? («Повести», ч. II, стр. 198.)
