Солнце уже коснулось горизонта, когда Тимофей Иванович добрался до своих шести соток. Приткнул к стене дома тележку с газовым баллоном, неторопливо скинул на крыльцо обтрепанный рюкзак, оттягивающий спину, устало опустился на истертые годами деревянные ступени, прогретые за день июльским солнцем, широкой ладонью стер с лица крупный пот и вздохнул полной грудью напоенный ароматами сада теплый, вечерний воздух.
Дошел. Вернулся. Дома…
Минута, другая и дорожная усталость нехотя сползла с угловатых плеч на жилистые руки, обтекла острые колени и растворилась в пыли стоптанных сандалет.
Невысокий, поджарый старик с костистым обветренным лицом вечного труженика, он был тем, о ком говорят – «простой человек», ничем особенно не одаренный, ничем не знаменитый, являвший собой обыкновенную статистическую единицу: сначала рождаемости, потом успеваемости, затем производительности, а после – продолжительности жизни, перевалившей далеко за семьдесят. Пенсионер, каких много. Один из числа тех, что сидят по вечерам на скамейке возле своего дома в ожидании собеседника, или безразлично жуют в кресле телевизионную жвачку, проедая последнее время, или скромно копошатся на маленьком клочке богом забытой земли. Отработанный обществом материал, предоставленный самому себе.
Он не спешил открывать дом. Обвел хозяйским взглядом владения: все ли в порядке, нет ли перемен; одобрительно кивнул своим молчаливым питомцам, мол, заждались, соскучились, погодите чуток сейчас подкормлю… поднялся и неторопливым шагом направился к сараю. Приветливо скрипнула дощатая дверь, плотный полумрак радушно обступил хозяина. Узловатые пальцы привычно обхватили отшлифованный черенок лопаты. «Зачем лопата? Лопата не нужна. Где то тут была лейка…», – он обвел взглядом аккуратно сложенный садовый инвентарь. Все, вроде бы, находилось на своих местах. Так, как он, уезжая, оставил. Грабли, ведра, баки, шланги, мотыги, разнокалиберные тяпки. В глубине ежом топорщилась укладка разношерстых дров. Мотки проволоки вперемешку с веревками и пыльными тряпками свили в дальнем углу роскошное гнездо. Старая парниковая пленка ледяными торосами наползла на стопку битых кирпичей… Но лейки нигде не видно. Где же лейка?.. Может, оставил на улице?
Тимофей Иванович вышел в сад, обошел грядки, заглянул в парник. Безрезультатно. Что за глупость?.. Не в доме же ее бросил?..
Вернулся, отпер входную дверь, бегло осмотрел веранду, кухню, комнату. Все как всегда на месте, а лейки нет.
Вышел на крыльцо. Смеркалось…
Поздно уже поливать. Пока разведешь привезенное удобрение, пока обойдешь грядки, ночь окутает землю. Обидно…
Подхватил тяжелый рюкзак и хлопнул дверью.
* * *
Свою жизнь Тимофей Иванович прожил размеренно и спокойно. Ничем особенно голову не утруждал. Вперед не рвался. Хвостом не тащился. Порядков не нарушал. Партию не ругал. На собрания ходил. План выполнял. Начальства слушался. Питался плодами рук своих. И считал это правильным.
В год смерти Вождя народов закончил восьмилетку. Поступил в ремесленное училище. Оттуда пошел в армию. Из армии – на завод. Дальше, как по инструкции: общежитие, свадьба, отдельная комната, дочь, сын, квартира. Не большая, двухкомнатная, отдельная. В доме самой демократичной архитектуры, названном по имени вождя и вдохновителя – «хрущевками». Дальше, пошло – поехало: станок, дом, станок. По выходным уборка, магазин, телевизор. Иногда рыбалка, баня и водка. Как короткий глоток воды в июньский зной. И снова завод, дом, завод. Из года в год одно и то же, одна дорога, в любую погоду, до самой пенсии. Жизнь как один день. И вспомнить толком нечего…
Даже лихолетняя «Перестройка», казалось, прошла мимо. Не ударила потерянными накоплениями. Нечего толком не скопил. Только проглотила прошлое, как омут. Даже осознания причастности к великому делу не оставила. Кроме шести соток, что под самый занавес, перед пенсией, выделили и сразу забыли, как отрезали. Словно и не числился, словно умер лет двести тому назад, растворился без следа в суете нового мышления. В один день обнулили весь долгий срок упорного труда, перевыполнения плана, борьбы за повышение качества, как будто списали все те миллионы изготовленных деталей, в чьем предназначении он так толком и не разобрался.
Осталась только старая докучливая жена, двое взрослых, отделившихся детей и шесть соток земли, своей, единственно близкой, где только чувствуешь себя до сих пор живым.
* * *
До выхода на пенсию Тимофей Иванович особенно не задумывался о смысле своей жизни. Твердо знал слесарное дело, считался уважаемым человеком и находился на хорошем счету у начальства. Заумные философические бредни составляли удел «белоручек», «очкастых интеллигентов», тое есть всех тех, кому по большому счету, не место в правильном обществе. Он относил себя к «его величеству рабочему классу», «соли земли», «гражданину лучшей страны на свете». Его труд крепил оборону Родины, вливался в широкий поток плановых показателей, повышал уровень жизни трудящихся, вставал непреодолимым щитом на пути ползучего империализма. Все казалось простым и ясным. Любые возникающие сложные вопросы охотно разъясняла Партия или жена. Если одна что-то не успевала или не могла вовремя объяснить, то другая охотно восполняла образовавшийся пробел. При этом главное всегда сводилось к одному – работай, как следует, остальное приложится. Будущее будет светлым.
