Публикация моей предыдущей книги «Русский тоталитаризм. Свобода здесь и сейчас» выявила некоторые отличия моих толкований от распространенных, хотя порой и не вербализуемых. Необходимы некоторые пояснения.
Первое и самое главное – это приверженность многих примитивным советским установкам о тоталитаризме как об абсолютной власти государства. Между тем к Арендт, которую толком никто не читает, восходит понимание тоталитаризма как разрушения государства, замена его квазигосударственными образованиями, в которых весьма существен общественный элемент. Тоталитаризм – не угнетение, а консенсус, не всевластие государства, а его растворение в единстве власти и социума. Как показано в работе Бжезинского-Фридриха, тоталитаризм вырастает из демократии, а не из слабости демократических традиций в прежней истории. И является не возвращением к додемократической истории, а выходом за пределы истории, рецепцией варварства и первобытности.
Второе – следствие первого: роль социума в становлении и функционировании тоталитаризма игнорируется, все сводится к подавлению, а не к консенсусу, на котором держится тоталитаризм. Поэтому, кроме Арендт, игнорируется, например, книга Александра Галкина «Германский фашизм», весьма нелестная для интеллигенции. Но это полбеды. Беда в том, что существует презумпция правоты социума, позитивной считается любая общественная акция, даже порой насильственная. Игнорируется еще одно фундаментальное исследование – книга Владимира Козлова о массовых беспорядках в СССР с 1953 по 1985 год. Ничего позитивного и демократического в тех беспорядках не было, а сейчас даже голосование за жиринят и коммуняк на губернаторских выборах рассматривается как стремление к демократии, хотя это очевидное требование ужесточения режима. И Единой России готовится смена – ОНФ, по Арендт – тоталитарное движение, уничтожающее партийно-парламентскую систему, даже если она фасадная и управляемая.
Третье касается пространственного и исторического ареала распространения тоталитаризма, под которым понимается любая репрессивная система чуть не с древневосточных деспотий, хотя все у той же Арендт разъяснятся, почему чуждые демократии режимы в межвоенной Европе нельзя называть тоталитарными. А вот нынешние Соединенные Штаты весьма близки к тоталитаризму, которым европейская демократия переболела в прошлом веке, хотя сейчас в Старом Свете намечается рецидив. В США же кризис демократической идентичности и демократических институтов может привести к повторению мрачного европейского опыта.
На современные азиатские и африканские страны этот термин также не распространяется, как и на почти все латиноамериканские диктатуры, поскольку второй важнейший признак тоталитаризма – сочетание изоляционизма и агрессивности, противопоставление цивилизованному миру. Поэтому в Латинской Америке тоталитарными могут быть названы лишь Куба и Венесуэла. А то, что движение к тоталитаризму порой пресекается жестокой диктатурой, как это было в Испании и Чили, отрицать невозможно. Но называть эти диктатуры тоталитарными режимами никак нельзя.
Повторю также основные выводы, касающиеся нынешней модели русского тоталитаризма.
Новая модель учитывает ошибки прежнего тоталитаризма и допускает существование оппозиции, воссоздающей ту же идентичность. что и власть. Понятие «идентичность» здесь ключевое, оно принципиально важно для нового тоталитаризма, как для тоталитаризма прежнего было важно понятие «идеология». Новый тоталитаризм потому и сильнее, что проникает не в сознание, а в подсознание, закладывая в основу технологий управления идентичность, а не идеологию. Он манипулирует людьми более тонко и на более высоком уровне.
Манипуляция достигается методами массовой культуры. Поэтому и отмирает потребность в интеллектуалах, занятых выработкой идеологического контента, но растет востребованность тех, кто владеет технологиями масскульта. Вербальность отступает на второй план. Как я уже говорил, новый тоталитаризм преодолевает логоцентризм прежнего тоталитаризма и демократического общества. Воссоздание тоталитарной идентичности содержательно может быть любым.
Тоталитарный потенциал массовой культуры реализуется не в запретах. а в рекомендациях. Так и сейчас: общество не заметило, как ему рекомендовали определенный тип оппозиционности и конкретных оппозиционеров. И вовсе не обязательно искать здесь зловещий план власти, хотя она в этом и участвует. Тоталитарная идентичность обладает потенциалом самостоятельного воспроизводства в механизмах массовой культуры. Что не снимает ответственности с манипуляторов и манипулируемых.
Применительно к России, являющейся прародительницей тоталитаризма в прошлом веке (как и политического терроризма в позапрошлом) важно помнить о циклизме ее истории. В русской истории не параллели, а тождества. Обретение новой русской идентичности должно начаться с осознания того, что нынешняя идентичность основана на трактовке отсталости и периферийности России, в которой западноевропейская модель не получила развития, как особого качества русской истории и несостоявшейся русской нации. Это самая общая формулировка, но она включает в себя всё. Внутренняя мотивация к обретению новой идентичности отсутствовала и отсутствует. Но и у внешнего мира нет мотивов менять Россию, которая при этом вполне способна навязать тоталитарную систему ценностей, а затем и тоталитарную модель Европе и США.
