Господину Г. Дж. Уэллсу.
Прошу Вас, сэр, принять эту книгу.
Удовольствие посвятить ее Вам является далеко не последним в ряду тех, которые я испытал, сочиняя ее.
Я задумал ее, вдохновляясь идеями, которые дороги и Вам, и я от всей души желал бы, чтобы она была ближе к Вашим произведениям по духу, не по своему значению и достоинствам, на что с моей стороны было бы смешно претендовать, но хотя бы по качеству, которым характеризуются все Ваши книги и которое дает возможность самым чистым и пытливым умам насладиться Вашим гением, – а приобщиться к нему были бы рады самые способные люди нашего времени.
Но когда Судьба, к добру или худу, случайно натолкнула меня в аллегорической форме на этот сюжет, я не счел себя вправе отказаться от него лишь из-за того, что точное изложение его требовало известной смелости выражений, которые можно было бы обойти, только сократив повествование, что я счел бы преступлением против моего литературного дерзновения.
Теперь Вы знаете – впрочем, Вы и сами об этом бы догадались, – какого бы я желал отношения к моему произведению, если кто-нибудь окажет ему непредвиденную честь поразмыслить над ним. Я далек от желания пробудить в читателе примитивные инстинкты и радость при чтении описаний легкомысленных картин: я предназначаю свою книгу философу, ищущему Истину среди вымышленных чудес и Упорядоченность среди хаоса воображаемых приключений.
Вот почему, сэр, я прошу Вас принять эту книгу.
Это случилось в один из зимних вечеров, более года тому назад, после прощального ужина, на который я пригласил друзей к себе, в небольшой особнячок на проспекте Виктора Гюго, арендуемый мною со всей обстановкой.
Так как на перемену квартиры меня толкал исключительно мой бродяжнический характер, то расставание с этим особнячком мы отпраздновали не менее весело, чем когда-то – новоселье у его очага, а когда спиртные напитки пробудили шаловливое настроение, каждый из нас старался придумать выходку почуднее; больше всего изощрялись, по обыкновению, весельчак Жильбер, специалист по парадоксам, Марлотт – этот Трибуле нашего кружка – и Кардайяк, изумительный мистификатор.
Уж и не помню, как так вышло, но через час кто-то потушил электричество в курительной комнате, заявив, что необходимо немедленно заняться спиритизмом, и усадил нас в темноте за небольшой геридон[1]. Заметьте: этот кто-то был не Кардайяк, но, возможно, его сообщник, если, конечно, допустить, что во всем том, что произошло далее, виноват именно Кардайяк. Итак, мы уселись все ввосьмером, восемь недоверчивых мужчин, вокруг несчастного маленького столика, единственная ножка которого внизу опиралась на три планки, а круглая столешница сгибалась под тяжестью наших шестнадцати рук, соприкасавшихся друг с другом по всем правилам оккультизма.
Эти правила нам сообщил Марлотт. Когда-то он из любопытства изучал всякую чертовщину, в том числе и верчение столов, но не углублялся в бездну знаний; а так как именно Марлотт обычно исполнял в нашей компании роль шута, то, увидев, с каким авторитетным видом он взялся за ведение сеанса, все охотно подчинились его распоряжениям в ожидании какой-нибудь веселой выходки.
Моим соседом справа оказался Кардайяк. Я услышал, как он подавил смешок и закашлялся.
Между тем стол завертелся.
Потом Жильбер начал задавать вопросы, и стол, к вящему изумлению Марлотта, ответил сухими потрескиваниями, подобно тому как трещит всякое сохнущее дерево; по мнению спиритов, эти звуки соответствуют какой-то экзотической азбуке.
Марлотт неуверенным голосом переводил нам ответы стола.
Все принялись задавать вопросы, на которые стол отвечал очень разумно. Присутствующие перестали шутить и сделались серьезными; никто не знал, что и думать. Вопросы участились, участилось и ответное потрескивание стола, раздававшееся, как мне показалось, совсем рядом со мной – чуть правее.
– Кто будет жить в этом доме через год? – спросил тот, кто затеял сеанс.
– Ну знаете ли, если вы станете расспрашивать его о будущем, – воскликнул Марлотт, – он начнет сочинять, а то и вовсе умолкнет.
– Да нет, пусть спрашивает! – вмешался Кардайяк.
Вопрос повторили:
– Кто будет жить в этом доме через год?
Раздался стук стола.
– Никто, – перевел Марлотт.
– А через два года?
– Николя Вермон.
Все слышали это имя впервые.
– Что он будет делать в этот же час ровно через год? Что он делает прямо сейчас? Отвечайте!
– Начинает… писать на мне… о своих приключениях.
– Вы можете прочесть, что он пишет?
– Да… и то, что напишет дальше, – тоже.
– Прочтите нам… Начало, хотя бы только начало.
– Устал. Алфавит… это слишком долго. Дайте пишущую машинку, буду диктовать дактилографу.
В темноте по комнате пробежал удивленный ропот. Я поднялся, принес свою пишущую машинку и поставил ее на геридон.
– Это «Уотсон», – простучал стол. – Не хочу такую. Я француз, хочу французскую. Дайте мне «Дюран».
– «Дюран»… – разочарованным тоном проговорил мой сосед слева. – А такая марка существует? Никогда о ней не слышал.
