«Вовочка-а-а! Володя-я-я! Владими-и-ир!…чу, зовут… какой знакомый голос… кто меня зовёт… какая тьма, какая непроглядная тьма… где я… какие-то смутные громады… что в них… куда мне идти… и что-то сверху давит… теснит грудь… о-о, как тяжко дышать… но чу… снова тот же голос, снова зовёт… но зовёт не к тем страшным громадам… значит, туда не надо идти… но почему я не двигаюсь… ноги будто окаменели… кругом одни камни, да какие-то кости… но я должен, должен выбраться отсюда… бог мой… эти громады зашевелились… они гонятся за мной… но они ведь не могут гнаться… тогда кто, кто преследует меня… вон… вон… какая-то зловещая тень у тех громад… ко мне… но кто же меня преследует, кто… надо бежать, бежать… не могу… меня хватают и тянут назад какие-то странные, цепкие растения… откуда они… из-под камней… страшно… но ещё страшнее тот, кто меня преследует… он мал, он зверь, он житель тьмы и ужаса… о-о, какое кругом одичание… какая ужасная мертвенность… я не хочу здесь быть, не хочу… здесь горе и страх… чу, тот же голос зовёт… как будто женщина зовёт… но куда… туда, туда… я вижу, там забрезжило, там свет… я хочу туда, но меня тянут назад… но что, что это наплывает… такое большое, огромное… часы… странные часы… у них стрелки бегут в обратном направлении… и быстро-быстро… почему так… и этот зверь… он всё преследует меня… но я не могу, не могу оторваться… о-о, какая тяжесть и боль в ногах, спине… мне плохо… плохо… плохо…»
Робкий, неяркий свет нарождающегося дня сочился сквозь занавеску, и постепенно развиднелась вся скудость жилища: и старый сервант с такими же старыми книгами, и колченогий стул с облупленным столом, и продавленное от многолетнего сидения в нём разномассных и объёмных тел кресло, и развалюха-диван, на котором разместил своё худосочное и изжитое тело Владимир Васильевич. Он осмотрел всё стеснённое пространство комнатушки, где он существовал последнее время, и облегчённо вздохнул: он ещё не там, он ещё здесь. Но что за страшный сон, а того более – кошмар?
«В кои веки удалось заснуть, – подумал он, – и на тебе… лучше бы не засыпал».
Но что-то не давало покоя в том сне, он никак не мог понять что. И чтобы обрести порядок в мыслях, он стал осторожно приподниматься. Сначала левой рукой подхватил и опустил на пол левую ногу, затем правой рукой – правую. Посмотрел на мосластые ноги, почти лишённые мышц и цепко опутанные, словно паутиной, синими жилами-ветками, невесело подумал: «Как из концлагеря». В последнее время, чтобы встать с постели, ему приходилось руками растирать худосочные мышцы, чтобы дать им кровоток и обеспечить их служение отказывающим ногам.
Сев на постели и упершись в неё руками для поддержания равновесия, он уставился в одну точку, силясь понять и вспомнить. Но мысли не находили правильного упорядоченного течения, и у него вскоре разболелась голова от внутренней непривычной мыслительной натуги.
Тогда он прислушался – в доме было тихо. Да и то сказать: отчего и не быть тишине, когда в доме их всего двое – он, да жена. А ведь ещё совсем недавно старый дом был наполнен радостью существования молодых и совсем юных жизней: дочь Валентина с зятем Александром, да внучка Олечка. Но когда они переехали на отдельное жильё, старый дом загрустил вместе с хозяевами и по ночам скрипел и постанывал. Но сейчас и он молчал, как бы боясь нарушить мыслительный процесс хозяина.
Постепенно ночные страхи отошли в затаённые глубины памяти, уступив место привычным мыслям. Но тут утреннюю тишину нарушило тихое движение лёгкой фанерной двери, и в открывшемся проёме показалось тревожное лицо жены.
Увидев мужа сидящим на постели, она спросила:
– Как ты?
Владимир Васильевич лишь махнул рукой, досадуя на такое несвоевременное проявление внимания, на что жена заметила:
– Отец… ты что, забыл какой сегодня день? Привёл бы… как его… себя в порядок, пока наши не пришли. Да побрейся, да приоденься, а я готовкой займусь.
И дверь тихо закрылась… да! Сегодня был его день – а он действительно совсем и забыл! А ведь он просил – да нет, просто умолял свою «старуху» не класть его в больницу, оставить дома ради этого дня! День Победы… но что ему в этом празднике? Одна скорбь воспоминаний, да горечь утрат и потерь, когда все, ну буквально все – и радио, и телевидение, и газеты – изливают скорбь и фальшь поздравлений, звучащих как унижение. Всё так… но он подспудно чувствовал, что он должен, непременно должен встретить дома этот праздник.
Вздохнув, Владимир Васильевич с трудом поднялся и на своих ходулях, как он теперь называл негнущиеся ноги, проследовал в умывальную, представлявшую собой небольшой квадратик помещения с водным баком, да щербатой раковиной.
Он никогда не любил своего лица, а теперь – в особенности. На него из зеркала глядел старик с заросшим седой щетиной лицом, с коричневого цвета одрябшей кожей, с крупным носом и кустистыми бровями. Вздохнув, он принялся соскребать бритвой седой волосяной покров для улучшения дыхания кожи и придания всему лицу более молодого вида, если можно так сказать.
