Мне все тяжелее и тяжелее писать о своей матери, о Габриэль Шанель, о великой Коко. С возрастом мы лишаемся очень многих иллюзий. Это происходит само собой, невзирая на наши желания, невзирая на то, сколь упорно мы за эти жалкие иллюзии цепляемся. В моем одиноком детстве идеализированный образ матери был для меня единственным светлым пятном в унылой череде монастырских будней. В юности я пылко обожала ее – единственную, утраченную, найденную. Она казалась мне лучшим идеалом человека и женщины. Шанель была для меня самой лучшей, красивой, сильной, прекрасной… Но, достигнув порога зрелости, я убедилась, что мой колосс покоился на глиняных ногах. У великой Шанель, как и у всех, были свои слабости. Она не просто могла ошибаться – она умела виртуозно притворяться, изворачиваться и лгать. Шанель умела манипулировать людьми. Она могла намеренно игнорировать меня, чтобы привести к повиновению. Она не терпела, когда что-то выходило из-под ее контроля, и становилась невыносимой.
Тем не менее я смогла простить ей эти недостатки. Она ведь моя мать. Матерям прощают все.
Или почти все.
На этот раз испытание моей любви к матери совпало с испытанием для всей страны.
В июне тысяча девятьсот сорокового года Франция потерпела оглушительное поражение в войне с Германией и капитулировала. Фашистские войска оккупировали северную часть страны, три пятых французской территории. Они заняли столицу, облепили Париж, как мухи – кусок сахара. Новое французское правительство удобно обосновалось в маленьком курортном городке, известном своими целебными водами. Термальные ванны благотворно действовали на желудок, нервы и даже на репродуктивную функцию. Расслабленное этим целебным действием правительство совершенно успокоилось и смирилось.
– Разве плохо? – хмыкала Шанель, закуривая сигарету. – Пять часов езды от Парижа по железной дороге, мягкий климат; роскошные отели; вокруг городка – фермы, свежая провизия каждый день. Яички от курочки, салат прямо с грядки… О какой войне может идти речь?
– Правительству стоило эвакуироваться в колонии, в Северную Африку, и продолжить войну, опираясь на наш все еще мощный военный флот.
– Но этого не произошло. Значит, нечего об этом и говорить. Теперь французы будут строить лодки для немцев. Ты ведь слышала по радио обращение маршала Петена к французской нации?
– Да. Целебные воды Виши явно ударили ему в голову и произвели там разрушения. Французы не станут помогать германской военной машине!
– Станут, еще как станут, Вороненок. Ты максималистка во всем, и ты идеализируешь свой народ. На военные заводы Германии поедет ценное сырье, поедут молодые французские специалисты… Да к тому же мы будем оплачивать расходы оккупационной администрации.
Шанель была права. Она делала вид, будто ничего не смыслит в политике, будто она готова думать только о прекрасном… Но ее острый ум просчитал все варианты развития событий, и она сделала верные выводы. Несмотря на все реверансы предателя Петена, Гитлер не спешил подписать мирный договор. Мы платили за содержание немецких гарнизонов на своей территории, за строительство военных аэродромов и баз подводных лодок, которые действовали в Атлантике. Пятнадцать, двадцать миллионов полновесных монет в день выплачивались оккупационным войскам, гестапо и полиции безопасности. Мы не только кротко и без малейшего сопротивления положили голову под сверкающий нож гильотины, но и заплатили палачу звонкой монетой!
И насчет народа Франции мать оказалась права. На словах французы люто ненавидели бошей! На деле же каждый второй француз был слишком ленив для того, чтобы протестовать, слишком привязан к своим маленьким житейским удовольствиям, чтобы не подчиняться существующей власти, слишком податлив и внушаем, чтобы противостоять антисемитским и антикоммунистическим настроениям.
Я узнала, что мои знакомые молодые мужчины вступили в дивизию СС «Шарлемань». Кое-кто за особую доблесть, проявленную в боях на Восточном фронте, даже удостоился Железного креста. Трое сыновей моей пациентки стали добровольцами «Легиона французских волонтеров против большевизма». Юные ландскнехты отправились в Советский Союз воевать вместе с вермахтом против Красной армии. Ни один из мальчишек не вернулся домой. Неудивительно, что их мать окончательно повредилась в рассудке. А если уж мужчины соглашались служить новой власти, то уж женщинам не зазорно было отдаться этой самой власти, так сказать, всецело…
Страна отдалась оккупантам, точно несытая любовница. Немецкие офицеры и солдаты стремились покорить как можно больше француженок, познать их прославленный шарм. А быть может, двигала ими извечная жажда завоевателей: впрыснуть свое семя, обеспечить рождение детей с подлинно арийской кровью…
Проституция расцвела пышным цветом. О, где вы, Пышки, воспетые Мопассаном? Среди моих постоянных пациенток была некая Мадлена Леру, страдавшая причудливым неврозом. Она держала несколько публичных домов в окрестностях Парижа. Порой, закончив осмотр и выписав необходимые лекарства, я выслушивала ее жалобы на сложность ее ремесла.
– Вы не поверите, моя дорогая, сколько у нас теперь работы! Девочки буквально сбиваются с ног. Но я говорю им: еще пара лет такого труда, и те из вас, кто не будет зевать и транжирить, смогут удалиться на покой и открыть свое небольшое дельце.
