Собаки любят говорить.
Мы говорим все время, без остановки. Друг с другом, с людьми, с собой. Говорим, говорим, говорим. Конечно, мы не разговариваем, как люди. Мы не открываем рот и не произносим фразы, как это делают они. Мы не можем. Мы видим, какой это приносит вред. Мы знаем слова, мы все понимаем, мы владеем речью, но наша речь длится, она не прекращается, когда мы решаем закрыть пасть. Всякий раз, когда мы обнюхиваем, лаем, тычемся носом в пах, поливаем фонарный столб, мы высказываем, что у нас на уме.
Так что, если хотите правды, спросите пса.
Но люди не всегда нас слышат. Они не всегда считают, что нам есть что сказать. Они приказывают, мы слушаемся. Сидеть. Место. Гулять. Ко мне. Апорт. Вот и весь разговор, что нам дозволен. Все, с чем люди могут сладить.
Но нас не удержать. В смысле, другие породы могут сильно злиться по этому поводу и порой прибегать к языку, который люди способны понять. Что до лабрадоров, мы готовы ждать. И к тому же, так мы многому учимся. Мы сидим и слушаем все это. Мы слышим ложь и чуем правду. Особенно в Семьях.
В конце концов, кто, как не собака, видит целостную картину? Кто, как не собака, может сидеть и наблюдать, что происходит за дверью каждой спальни? Ролевые игры перед зеркалом, хныканье под пуховым одеялом, непрекращающийся диалог их безволосых тел? Мы – единственные свидетели.
И мы рядом, когда они готовы излить душу. Когда они готовы раскрыть свою невысказанную любовь.
Мы всегда рядом. Слушаем все и безмолвно их утешаем.
Я проснулся этим утром, будто ничего не случилось.
В первые туманные мгновения я чувствовал себя почти нормально, как раньше, когда Хантерам еще не грозила беда. Но потом я медленно сфокусировался на ботинках, брошенных у задней двери, и волна тошноты накрыла меня. Все вернулось. А главное – едкий привкус крови вновь возник в моей глотке, и я затосковал по времени, когда не сознавал, чего стоит охранять безопасность Семьи.
Затем, вслед за страхом, я ощутил странное чувство облегчения, когда вспомнил, что должно случиться сегодня.
Я вспомнил, что должен умереть.
Мы на тротуаре возле дома Милого Мистера Ветеринара, когда Адам усаживается возле меня на корточки.
– Прости, Принц, – говорит он, и его рука опускается на мой ошейник. – Это все я виноват.
Я пытаюсь сказать ему, что все это, вообще-то, моя вина. Но, конечно, он не понимает. Он открывает дверь, и все оглядываются на нас, когда звенит колокольчик. Адам подходит к регистратуре, но там никого нет. Пока мы ждем, я чувствую, что все собаки обращают на меня внимание, замечают мой запах.
Я чую другого лабрадора, позади, но не оборачиваюсь посмотреть. Напротив, я быстро оглядываю тех псов, что сидят с хозяевами вдоль дальней стены. Трехлапая немецкая овчарка. Бордер-колли, клацающий зубами. Бобтейл, смеющийся про себя из-под косматой белой челки. Есть тут и кошка, шипящая за дверью своей клетки.
Конечно, никто не знает, почему я здесь – еще слишком рано.
Еще один запах подплывает ко мне – тошнотворно сладкие духи.
Женщина вернулась за стойку, хотя я не вижу ее.
– Это, э, мистер Хантер, – говорит Адам, прежде чем махнуть в мою сторону. – С Принцем. Мы записаны на полдесятого.
Женщина листает страницы.
– Мистер Хантер. Девять трид… – Внезапно она замолкает, перевешивается через стойку, чтобы посмотреть. Ее лицо – необъятная безволосая плоть, раскрашенная оранжевым. – Разве он не должен быть в наморднике? – Ее голос теперь тревожно напряжен.
– Все хорошо, – говорит Адам, выдавив подобие улыбки другим людям в комнате. – Он уже бывал тут раньше, и никогда не создавал проблем. Он всегда был… хорошим псом.
Повисает молчание. Но это не настоящее молчание, потому что звуки боли и страха пробиваются из другой комнаты.
– У нас есть намордник, – говорит женщина.
– О. – Я чую, что он хочет и дальше меня защищать, но не знает, как.
– Таковы правила, понимаете, для опасных собак.
– Хм, ладно.
Она вручает Адаму намордник, и он вновь садится передо мной на корточки, на этот раз не выказывая сочувствия. Я не виню его за это. Вовсе нет. Этого ему никогда не понять.
Намордник крепко сжимает мой нос и мешает нюхать.
– Так, – говорит Адам, – идем, малыш. – Я чувствую, что он вот-вот расплачется, но старается взять себя в руки.
Он садится на единственный свободный стул, усадив меня прямо рядом с лабрадорихой, чей запах я учуял раньше. Я знаю, что она молода, моложе меня, и ее болезнь не серьезна.
– Долг превыше всего, – говорит она, обнюхивая сбоку мою морду.
– Долг превыше всего, – нюхаю я ее в ответ, сквозь намордник, надеясь, что на этом все закончится.
Она обнюхивает меня еще, затем садится.
– Ты тот самый, – говорит она. – Верно?
– Я не понимаю, – отвечаю я ей, хотя боюсь, что все понял верно.
