Шесть человеческих фигур в кислородных масках и силиконовых комбинезонах казались инопланетными пришельцами, бредущими по маршруту, известному только им. Люди, похожие механическими движениями на роботов, вышагивали по каменистому хаосу, как бы выполняя нужную работу, от которой никуда не денешься.
Планета была явно неизвестного происхождения, поскольку ни одна в Солнечной системе не была похожа на эту. Однако, люди шли по измочаленной пустыне Земли, превращённой ими же в сплошную свалку вторсырья. Никогда ещё на теле планеты не возникало таких вот незаживающих ран, которые для остальных жителей планеты были просто гнойными язвами, сеющими только мучительную смерть.
Каменная пустыня, с торчащими тут и там оплавленными глыбами скальных пород, с матовыми такырами осклизлой земли, испускающей ядовитые испарения, и рёбрами какой-то фантастической арматуры, выглядывающей из раскрошенных бетонных блоков, мало походила на земной пейзаж. Даже в самых тяжёлых войнах, разыгранных человечеством, в самой невообразимой разрухе лик земли присутствовал всегда, не исчезая, не перерождаясь. Не исчезали в никуда луга, рощи, реки, да и птицы не переставали радовать слух своими бесконечными птичьими разборками или весёлым щебетанием.
А здесь, в этой удивительной какофонии рыжего, чёрного и тускло-коричневого цветов да в отблеске иногда прорывающегося сквозь низкие пепельные облака солнечного луча, мерцающего, как громовой разряд, царил первобытный хаос, стараясь наполнить дисгармонией каждую частицу, каждый атом больной планеты. Да, это была болезнь, настоящая болезнь, выглядевшая как проказа на теле человека. Но пятна этой болезни вовсе не думали исчезать. Более того, атмосфера в них перерождалась, становясь другой, неземной, непривычной и ядовитой.
Иногда, в совершенно безветренном пространстве разыгрывались бури. Меж чудом уцелевших в разрушенном городе деревьев проносились энергетические шквалы, то кружась среди обломков зданий в спиритическом танце и уносясь к звёздам, то сталкиваясь на облюбованном пустыре, словно в древние века испанская и английская армады, делящие промеж себя морские волны, пучину и, конечно же, смерть.
Здесь нечего было делить вообще. И всё же язвенные пятна на «шкуре» планеты не были совсем мертвы. То есть, угроза смерти там пряталась за каждым камнем, но только для тех, кто ещё жил в старом мире технологических побед мирового разума, американской денежной закваски и великих побед материалистического реализма. Во всяком случае, глобальные победы бессмысленности над безысходностью стали для насельников планеты чем-то очень привычным и необходимым.
Во все века глобальные и не очень битвы походили на «мировоззрение человека, который или ещё не обрёл себя, или уже снова себя потерял».[1] Люди дрались, стараясь не умом поразить противника, но показать, насколько тот слаб против чужой воли, против чужого желания. Сломить его, заставить согнуться! А не хочет – так пусть в гости к смерти отправляется. И ежели эта госпожа отпустит, так пусть живёт пока, а на нет, и суда нет.
Пусть люди всегда сражались за место под солнцем, зато чувствовали себя исключительно гиперборейцами,[2] сорвавшими седьмую печать одиночества в этом мире Апокалипсиса: «И когда он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе…»[3] Но никогда и никто не задавался вопросом: а только ли живущему в грешном мире выпадет доля сорвать седьмую печать семи одиночеств, чтобы стать единокровным повелителем? И повелителем чего? Одиночества? Люди разучились дарить друг другу радость жизни, радость существования. Во главе угла цивилизации стояло изначальное порабощение себе подобных, государственный тоталитаризм и послушное подчинение грубой беспардонной силе. Каждый стремился подчинить всех и вся себе единственному, неповторимому, превращаясь в архантропа-неандерталиенса.[4]
Долго ли, коротко ли, а такой желающий и живой всё-таки нашёлся. Среди людей появился-таки архантроп-людоед, стремящийся подмять под себя весь мир, но, как ни странно, оградить планету от уничтожения, от войн, от беспричинного убийства.
Чтобы достигнуть Божественных высот, не нужно блуждать в лабиринте, разыскивая Минотавра, или испытывать семикратно опыт человеческого одиночества. Всё должно в этом мире стать новым, превратиться либо в иную форму жизни, либо в другую форму человечества, только новую. Так было предсказано мудрецами исчезнувшего племени майя, и это же повторяли прорицатели всех стран и народов.
Обязательно будут нужны «…и новые уши для новой музыки. И новые глаза – способность разглядеть наиотдалённейшее. Новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие. И готовность вести своё дело в монументальном стиле – держать в узде энергию вдохновления».[5]
