Это лето началось холодным, неласковым. Ночные возвратные заморозки, несмотря на то, что на дворе был уже июнь, заставляли не просто одеваться теплее, но даже протапливать по утрам печи.
Старик Матвей Заречнев лежал на кровати и смотрел, как за изножьем по белой стене ползает муха. Эта часть стены была тыльной стороной печи‑трёхходовки, топка и плита которой находились в кухне. Протопленная с утра, печь сохранила ещё остатки тепла и приятно грела ноги старика, мёрзшие в последние годы даже летом. Этим же теплом печь привлекла и муху, наконец неподвижно замершую возле вьюшки.
«Где там ружьё у меня?» – подумал старик и пошарил рукой по полу. Взяв лежавшую у кровати самодельную мухобойку с длинной ручкой, он чуть приподнялся и резко, но аккуратно шлёпнул по мухе, после чего снова положил «ружьё» на пол.
Длинной стороной кровать была приставлена к стене, на которой висел большой войлочный ковёр, расписанный яркими красными маками по тёмно‑зелёному полю. Протяжно, с удовольствием, зевнув, Матвей повернул голову и глянул на мерно тикающие часы, висевшие на противоположной стене.
Часы были новые, подаренные ему на день рождения сыном всего неделю назад. В отличие от ходиков с гирями, висевших в прихожей, эти часы заводить было не нужно, они работали от толстой круглой батарейки. Старик никак не мог привыкнуть к этому, всё смотрел на циферблат и ждал, когда же стрелки остановятся, но те продолжали делать своё дело, отмеряя час за часом.
Сейчас стрелки показывали без десяти три. Полчаса назад старик прилёг после обеда отдохнуть, а пять минут назад проснулся от тихого монотонного говора, доносившегося из прихожей. Один голос принадлежал его жене Клавдии, второй, кажется, был голосом их деревенской почтальонки Ленки Паутовой.
– Я, баба Клава, прям, не знаю, чего и думать. Прям, сердце не на месте у меня, – громким шёпотом говорила Ленка.
– Да чего уж ты так-то? – тоже шептала супруга Матвея. – Чего так убиваешься-то? Сейчас же в этот… в ганистан-то их ведь не шлют больше.
– В Афганистан, – поправила старуху почтальонка.
– Ну да, ну да… в ганистан-то этот… Отслужит, да и придёт. Оно им на пользу только, дициплина-то эта… Не изводись уж так, не надо.
Ленка тяжело вздохнула:
– Ой не знаю… Так-то оно всё так, да вот всё равно сердце болит. Там ведь и без Афганистанов хватает всякого. Вон… дедовщина эта, да и так… бардак ведь у нас везде, куда ни плюнь, баба Клава.
– Ты, девка, вот чего… – шёпот старухи сделался чуть тише. – Сейчас уж лето на дворе, так ежели тебе совсем невмоготу станет, ты на Звони́ху нашу приди вечерком, на речку-то, сядь на бережку и скажи потихоньку: «Матушка быстра река, как смывашь споласкивашь с берегов желты песка, не смывай не споласкивай с берегов желты песка, а смой сполощи с рабы Божией Елены ты плач-плакущую, тоску-тоскущую, сухоту-сухотущую. С белого лица, с ретивого сердца, с лёгкого печня, с крови горячей». Поняла? Тебе легче и станет.
– Ой, баба Клава, я так не запомню. Можно я запишу?
– Ну запиши, запиши…
Через некоторое время, когда Ленка, очевидно, нашла подходящую бумажку и ручку, старуха начала медленно повторять сказанное.
Матвей повернулся на бок и, свесив ноги, сел на кровати. Та недовольно скрипнула под ним железной панцирной сеткой. В дверном проеме показалась голова старухи.
– Не спишь?
– Поспишь тут с вами… – проворчал старик. – «Бу-бу-бу, бу-бу-бу…»
– Ну ничё, ночью крепче спать будешь. А то днём-то выспишься, будешь потом блукать1. – Голова Клавдии скрылась.
Матвей снова зевнул, оправил рукой недлинную, но густую бороду и обвёл взглядом комнату. На той стене, где тикали подаренные часы, левее от них висел ещё один ковёр – плюшевый, с оленями, гуляющими среди дубов, ручьём и видневшимся вдали за́мком на горе. У ковра стояла такая же, как и у Матвея, железная кровать с тремя пухлыми перьевыми разновеликими подушками, пирамидой уложенными одна на другую и застеленными лёгкой полупрозрачной узорчатой накидкой.
У Клавдии была настоящая страсть к перинам, перьевым одеялам и подушкам. Как когда-то, ещё в детстве, засело у неё в голове, что всё это – признак зажиточности и благополучия, так и сидело. И как ни пытался Матвей переубедить свою супругу, говоря, что «перины твои сто лет уж никому не нужны», – ничего не выходило. Каждое лето Клавдия тратила не один день на то, чтоб выбить из перьевых матрасов, одеял да подушек скопившуюся в них за год пыль, прожаривала их под палящим солнцем и снова заботливо стелила на свою кровать, а те, что оказывались не у дел, прятала в большой сундук, аккуратно перекладывая веточками сухой полыни и пижмы.
Около другой стены стоял диван с невысокой спинкой. На нём в солнечном пятне лежал, зажмурившись и вытянув лапы, лохматый сибирский кот Васька. Над диваном было окно с цветастыми сатиновыми занавесочками; рядом в углу возвышался большой комод с тремя пузатыми выдвижными ящиками. На комоде стояла массивная деревянная шкатулка, украшенная по бокам морскими ракушками, рядом с ней – стеклянная ваза на высокой ножке с клубками шерсти и воткнутыми в них спицами, да небольшой радиоприёмник. Над комодом висело зеркало с побитой временем амальгамой и большая застеклённая рама с множеством фотографий – в основном старых, чёрно‑белых, с серьёзными и торжественными лицами, и несколькими цветными, современными, с которых глядели улыбающиеся ребятишки, сидящие на деревянных лошадках или говорящие в игрушечные телефоны.
