Читать онлайн полностью бесплатно Йонас Эйка - После солнца

Я очутился в Копенгагене, потный и не совсем в себе, после совершенно ненастоящего перелета. Этим словом я бы, честно говоря, назвал любое путешествие на самолете, но на этот раз, вскоре после того, как он поднялся в воздух, меня даже слегка залихорадило и в мыслях я снова пережил некоторые прошлые поездки. Сначала возвращение домой из Непала с бывшей женой, тогда еще моей девушкой. Это было наше первое путешествие вдвоем, и мы, возможно от скуки, ежились на сиденьях и жестами изображали различные сексуальные сценарии, которые нужно было угадать и записать на листе бумаги. Бумагу мы потом разрезали на кусочки, а из кусочков собирали новые сценарии, которые, опять же, нужно было воспроизводить, чтобы игра продолжалась бесконечно. Заодно мне вспомнился отъезд из Копенгагена шесть лет спустя: жена изменила мне с коллегой и примерно тогда же забеременела, а я из-за ревности впал в такие горе и панику – даже если ребенок мой, жизнь все равно, похоже, кончена, – что собрал вещи, приехал в аэропорт и сказал «Малага», почему-то именно «Малага», человеку за стойкой. А еще через несколько лет было возвращение из командировки, когда я не мог ни работать, ни даже вымолвить ни слова, потому что вид из окна при взлете меня полностью парализовал. В конце зоны вылета находилась смотровая площадка с видом на взлетно-посадочную полосу, и дети разного возраста вместе с родителями наблюдали оттуда, как взлетают самолеты. В одном углу, спиной к перилам, стояла женщина – морозный свет падал на ее длинные темные волосы – и смотрела, как к ней бежит мужчина. Когда мы пролетали мимо, он упал на землю, будто его сразила пуля. Услышать выстрел, если он вообще был, я не мог, но самолет продолжал набирать высоту, а я до самой посадки словно окаменел в кресле, силясь понять, что же все-таки увидел. Неприятным, лихорадочным в той дремоте, в которой я снова переживал эти путешествия, было то, что она скользила по поверхности сна, точно при низком давлении, там, где у меня сохранялось смутное ощущение первоначального полета – того, который я проживал сейчас и который, как и салон, тележка с едой, мои попутчики и облака за окном, скрылся за прошлыми, вспомнившимися и, таким образом, тоже совершенно ненастоящими полетами. Я почувствовал чью-то руку на своем плече и, подняв глаза, увидел лицо стюарда. Все покинули самолет, в салоне было сказочно тихо и пусто. По пути к выходу я оглядел окна и ковер, багажные полки и знаки аварийной службы, потрогал толстые швы кожаных сидений. На паспортном контроле я быстро прошел через коридор для граждан Европы. Доехал на метро до Конгенс Нюторв и поспешил в главный офис банка, чтобы в тот же день попасть на первую встречу с администратором отдела цифровых коммуникаций. Повернув за угол, я почувствовал запах плесени и гари, смешанный аромат дыма и растений, а когда увидел красно-белые оградительные ленты, ускорил шаг. Здание банка обрушилось, превратившись в крупные обломки мрамора, стали, светлого дерева, офисной мебели и материалов, распознать которые не получалось. Под самыми дальними обломками я рассмотрел край ямы – места, где земля круто западала внутрь, как западают старческие губы. Как смешно, подумалось мне: три или четыре сервера торчат между половицами и маркерными досками – теперь, когда полы выше, чтобы обезопасить людей от повышения уровня воды. Охранник сказал мне, что причина аварии неизвестна, но предполагалось, что здание провалилось в яму, разверзшуюся из-за взрыва в цепи питания. Отключилось электричество, сотрясение разбудило чуть ли не всю улицу. Это случилось ночью, никто не пострадал. Его глаза мерцали, когда он говорил, он как будто смотрел на что-то позади меня. У него за головой висел плотный рой насекомых, окрашивая небо над осколками в черный цвет. Я позвонил администратору из банка и, закурив в ожидании ответа, зашел в ближайшее кафе и сел за столик у окна. Я сидел и ел свое чили кон карне, как вдруг открылась дверь и холодный воздух обдал левую сторону моего лица. Кто-то подошел и сел рядом со мной. Я оторвался от чили и посмотрел на отражение в стекле: молодой брюнет лет двадцати, с короткими, зачесанными набок волосами, высокими висками и в прозрачных круглых очках без оправы. Сквозь его отражение я видел улицу, но и сама его кожа была бледной, почти прозрачной. «Эй», – позвал он официанта и заказал то же, что и я. Кофейная кружка была такой большой, что мне приходилось держать ее обеими руками. Кухонная дверь открылась, пар от сэндвичей заполнил помещение и капельками пота осел у меня на шее. «Откуда вы?» – внезапно спросил парень. «Гм, отсюда, – сказал я, оглядывая себя, – но я жил за границей несколько лет. Что меня выдало?» «Одежда, чемодан, очки, – сказал он. – Да все, сама ваша внешность. Вы не отсюда». – «Мне кажется, я вас уже видел», – сказал я и тут же пожалел, попытался объяснить ему, что имел в виду не его, а отражение в стекле, то, как я смотрел на него и сквозь него. От него пахло эвкалиптом и еще каким-то растением. Остальные посетители ушли, и кафе оказалось пустым, как самолет, когда меня разбудил стюард. Только официанта тоже не было, и на кухне воцарилась тишина. «Пойду покурю», – парень встал. «Лишней сигареты не найдется?» – спросил я, хотя никогда не курил. Он снял куртку с крючка и сказал: «Найдется», а я понял, что он просто хотел постоять на улице – в кафе было чертовски тихо – и, вероятно, предпочел бы выйти один. «Хорошо, когда на холоде можно покурить», – сказал я. Он кивнул и посмотрел на меня, в морозном свете его лицо стало голубовато-белым. Я посмотрел на отражение наших ног в стекле и вытащил телефон – хотел поискать отель. Планировалось, что я остановлюсь в квартире при банке, то есть в одной из комнат, которая теперь лежала в руинах, как и все остальные. «Где вы будете сегодня ночевать?» – спросил он. «Хм. – Я хотел было сказать «у друга», но, если он спросил бы адрес, вышло бы неловко, а ни одного отеля мне на ум не пришло. – Пока не знаю». – «Можете переночевать у меня, из-за саммита все гостиницы заняты». Взгляд равнодушный, а глаза сияют, как гайки на морозе. Я посмотрел на свой телефон. «Проверять незачем, я говорю правду». Он жил на чердаке в переулке рядом с Бредгаде. В комнате – никакой штукатурки и плинтусов, резкие переходы между поверхностями, как на его лице при тусклом освещении. Свет исходил от торшера, обращенного вверх, так что на потолке вырисовывалось солнце с двумя глазами посередине – нитями накала. В квартире имелись душевая кабина, стальная раковина, холодильник и переносная плита, двуспальная кровать, два стула и складной письменный стол. Трещины вокруг узкого окна были замазаны шпатлевкой немного более желтоватого оттенка, чем стены. С двух сторон не было мебели, но одну стену покрывала пестрая паутина упаковок: пакеты из-под конфет и чипсов, упаковки от завтрака, бумага и пластик от леденцов, жвачек, закусок и безалкогольных напитков. Ни одного из этих брендов я не знал, как будто они принадлежали параллельному миру, где каждый продукт немного отличается от аналогичного продукта в нашем мире, чтобы мы могли распознать его – например, плитку шоколада, – но в то же время почувствовали, что этого слова на самом деле недостаточно, потому что мы точно видим предмет впервые и он сияет, стена сияет цветами, которых я никогда раньше не видел. «Сувениры», – сказал Алвин (так его звали), вешая пиджак на спинку стула. Я повторил за ним. Алвин сел на кровать и снял ботинки, я тоже. «Жарко здесь», – сказал он, снимая носки и кладя их на батарею. Зимой ноги источают тяжелый, сладкий запах. Комната была около двадцати квадратных метров, очень равносторонней и так скудно обставленной, что в ней улавливалось любое движение. Я поднял глаза и увидел небольшую металлическую бутылку с мягким пластиковым носиком для питья. Невидимой нитью она была пришита к ткани, которая сшивала все упаковки в пестрое покрывало на стене. Матовый безличный предмет – бутылка нейтрального синего цвета с белыми волнистыми полосами, предназначенная для хранения и потребления безалкогольного напитка под названием «Покари свит», – сиял перед моими глазами яростно возбуждающим блеском. Я моргнул и внезапно почувствовал себя измученным, точно после болезни. «Я хочу вздремнуть, если вы не против». – «Чувствуйте себя как дома», – сказал Алвин. Я увидел страшный сон: мне отвешивала пощечины парящая рука, а тело исчезало у ее локтя в белом тумане или дыме – и проснулся от звука воды. Алвин принимал душ. Занавеска прилипла к его ногам, тонким и хрупким, и крохотным, по-куриному выпирающим бедрам. «Пусть только не ждет чего-то взамен», – подумал я, и только потом меня осенило, что он просто делает то, что и прежде, до моего появления. Это подействовало на меня успокаивающе, непринужденная нагота как бы говорила: «Я не боюсь тебя», и мне тоже не нужно было бояться. Пахло эвкалиптом. Алвин молчал, и догадаться, где он, можно было только по звуку воды, бьющейся о тело и каплями осыпающейся на пол. Когда он выходил из душа, я из вежливости отвернулся и притворился спящим, а потом, через десять минут, зевнул и сказал: «Хорошо немного вздремнуть». – «Сходи в душ. Если хочешь», – сказал он, и я сходил. После этого – Алвин курил за столом спиной ко мне – я оделся и хотел выйти на улицу, но обнаружил, что уже три часа ночи. Из банка так и не позвонили. Алвин предложил мне сигарету. Я сел на стул рядом с ним и закурил. То, что происходило на его компьютере, было во многом похоже на внутреннюю операционную систему, помочь банку с запуском которой я как раз и приехал. Когда крупная компания покупает такое программное обеспечение, ей заодно приходится оплачивать его установку, и в итоге я ездил из Малаги в Копенгаген шесть раз, это был четвертый. В целом мне нравились командировки, даже несмотря на то, что они наполнили меня чувством случайности, как будто здания, люди и машины вокруг меня – не обязательно то, чем кажутся. Невероятное совпадение – я уехал в Малагу, и именно в Малаге оказалась компания, разработавшая операционные системы, которые большинство скандинавских финансовых предприятий сочли прямо-таки сказочно совместимыми с их внутренней структурой, поэтому меня – со знанием датского я вполне мог работать со шведским и норвежским – наняли консультантом по внедрению без каких-либо особых навыков в этой области. Вереница случайностей, приводившая меня в Копенгаген, или Берген, или Уппсалу, определяла и то, как я воспринимал эти города: мне казалось, будто я не совсем там. Вся моя рабочая жизнь иногда выглядела одним большим совпадением или закономерностью в системе взаимосвязей, за которые отвечал не я, а рынок, рынок внутренних банковских операционных систем. Алвин щелкал по вкладкам с разными суммами – аккуратными, головокружительными, – идентификационными номерами со ссылками на другие номера, и свет экрана серебрил его лоб. «Акции, – сказал я, – вот чем вы живете? Я иногда устанавливаю системы управления для инвестиционных фондов, но сам никогда не мог понять…» – «Деривативы, – сказал Алвин. – Я не гадаю, что принесет будущее, а торгую с ним». – «Облигации?» – спросил я. «Ну что ж, начнем с фермера», – вздохнул он и рассказал мне о деривативах – механизмах, которые я теперь принимаю как неотъемлемую часть экономики, но которые в то время взорвали мне мозг. Фермер, договорившийся с покупателем продать свой будущий урожай по заранее определенной цене в определенное время в будущем, был первым примером торговца деривативами. Он способен был таким образом финансово обезопасить себя от рыночных изменений и неопределенных погодных условий. И наоборот, покупатель получал возможность заработать, если урожай окажется дороже согласованной цены. До 1970 года торговля деривативами была в целом запрещена, она считалась азартной игрой, но теперь, в том году, когда я встретил Алвина, спекулятивный капитал намного превысил тот, что был получен от производства и продажи товаров и услуг, в том числе акций. Ведь деривативы указывали уже не на будущую стоимость мешка муки или тонны риса, а на что угодно – цены на товары, разницу процентных ставок, курсы обмена, кредитные рейтинги целых корпораций или наций. В будущем, конечно. И они были сшиты, встроены друг в друга и перепроданы большими пачками. «Будущее за будущим, – сказал Алвин, передавая мне бумажное полотенце. – Забудьте о силах свободного рынка, мой друг. Цены на сырьевые товары больше не отсылают к какой-либо стоимости в прошлом или настоящем, это призраки будущего». Утром, когда за окном поднялся туман и Алвин заснул с ноутбуком на животе, я знал, что он говорил правду. Через полчаса мы поменялись местами: мне разрешалось щелкать, а он говорил куда. Не знаю, было ли дело в сопротивлении мыши, ее гладкой, жирноватой поверхности, или в суммах, которые перемещались, исчезали и снова появлялись неотделимо от своих идентификационных номеров и в такт моим щелчкам; или в том факте, что мы сидели рядом и мне и впрямь было довольно уютно. Алвин подогрел суп карри и взял несколько сигарет, и на каком-то этапе мы много смеялись, потому что я получил право купить через несколько месяцев иерусалимскую курицу на миллион долларов. В торговле деривативами я почувствовал себя как рыба в воде, как будто она ждала меня, а я – ее. Мы взяли ноутбук в кровать – Алвин положил его себе на живот – и продолжили делать покупки. Глядя на экран, Алвин рассказал мне – свойственным ему ровным голосом, – что осиротел, но унаследовал определенную сумму и, торгуя акциями, достаточно ее увеличил, чтобы иметь возможность заниматься такой торговлей деривативами, которая не заканчивается на покупке рассматриваемой акции: договор всегда перепродается до даты совершения транзакции. Затем он пробормотал что-то про депозитарий и «торговлю без привязок» и заснул. Я лежал рядом с ним в тусклом дневном свете, радостный и напряженный, как в те времена, когда мама была в декретном отпуске и шла по утрам в душ, разрешив мне присмотреть за младшим братом. Опершись на локоть – мое лицо было всего на несколько сантиметров выше, – я затаил дыхание и прислушивался, как он вдыхает воздух, я боялся, что, потеряй я хоть на миг бдительность, и это прекратится, и я радовался каждый раз, когда действие повторялось. Перед этим я расставил всех его плюшевых мишек вокруг нас, лапа к лапе, чтобы они ждали, когда он проснется. Заснуть не получалось, но я не переживал: лежать и смотреть, как подергивается лицо Алвина, как дрожит под его веками сон, я тоже был не против. Тонкая кожа обтягивала его глазные яблоки, по-своему обнажая их, и меня осенило: а что, если мы спим со смутным осознанием, что кто-то рассматривает нас? В какой-то момент Алвин повернулся и перебросил ногу через мой пах, и у меня совершенно неожиданно случилась эрекция. Клянусь, никакого сексуального возбуждения я не испытывал и у меня не было никаких фантазий об Алвине – он был красив только холодным, скульптурным образом, – мой пенис поднялся просто рефлективно, независимо от того, чем прикосновение было вызвано или что в него вкладывалось. Мы проснулись поздним утром и вышли перекусить. По дороге мы выкурили по сигарете, и я почувствовал, как в горло возвращается давно покинувшая меня хрипота. На Стуре Конгенсгаде выстроилась автомобильная пробка, и белые выхлопные газы беззвучно поднимались в воздух. Холод морозил велосипедистам лица. Здесь, как всегда, шли дорожные работы, из песчаных ям поднимался пар, и Алвин на несколько секунд скрылся в нем. Он заказал пять порций завтрака с апельсиновым соком и попросил принести их одновременно. Он десять минут рассматривал одну тарелку за другой, словно со всех сторон изучая мясное ассорти, йогурт и яйца. Внимание в его взгляде граничило с недоверием, так что казалось, будто он оскорблен. Каждые две минуты он решительно отодвигал очередную порцию и в конце концов принялся за одну из них, а на остальные не обращал больше внимания. «Тебе лучше привыкнуть», – сказал он и пояснил, что это единственный способ насытиться. Речь не о том, чтобы иметь возможность выбирать, и не о том, чтобы выбросить лишнее, не представляющее интереса. Просто знать, что таких порций на самом деле было сто, для него невыносимо, поэтому он и заказывает пять, всегда только пять. Таким образом он представляет, будто ограничивает предложение, а затем выбирает четыре наименее настоящих варианта, «отделив настоящую порцию от копий» – так он объяснил. Я подумал, что это шутка. Алвин достал телефон и показал мне свои фотографии, на которых он сидит за блестящими пластиковыми столами, перед тарелками с фастфудом. Он был болезненно бледен, что часто можно увидеть на фотографиях 90-х. «Это я в «КФС», когда он только открылся в Дании… Я в первом «Бургер Кинге»… Ты слышал, что «Бургер Кинг» предложили «Макдоналдсу» объединить воппер с Биг Маком во имя мира во всем мире? Вот я сижу в «Сабвее»… «Доминос»… «Бейгл Компани», когда они открыли свой первый магазин на Готерсгаде в 94-м. Клянусь, когда я впервые попробовал эти штуки, они были совершенно – как бы сказать? – особенными. Как будто я только их и ел, и больше ничего. В первый раз я всегда фотографирую». Снимки явно делал кто-то другой. Мне было до странного грустно думать, что Алвин подходил к стойке и просил его сфотографировать, а сотрудник из вежливости и потому, что в такое время суток других клиентов нет, идет к столу и выполняет просьбу. Алвин выглядел на всех фотографиях таким одиноким и счастливым. Когда пришло время расплачиваться, моя карточка – та, которой я обычно пользовался, прилетая в Данию в командировку или навещая младшего брата, – не сработала. Я часто задавался вопросом, по-прежнему ли моя бывшая жена живет в деревне. Каково было бы снова встретиться с ней сейчас, когда исчезла ревность, которая в первые несколько месяцев в Малаге полностью перекрывала тоску по ней? Это было самое худшее в ее неверности: гнев, беспомощность и все остальные презренные чувства заставляли меня растворять память о ней в облаке порнографических изображений, а когда они наконец оставили меня, появилось чувство, будто она умерла. Пока Алвин разбирался со счетом, я повернулся, подбежал к нашему столу и закинул в рот яйцо и немного пастрами из забракованных им порций. Вернувшись в комнату, он спросил, не нужно ли мне немного денег на расходы, ведь мой кредитный счет полетел к черту. Я ответил «нет»; мне было более чем достаточно, что он пустил меня переночевать. «Это не милостыня, – сказал он. – Я думаю, мы можем помочь друг другу. Вечером я собираюсь посмотреть немного серебра». Через два часа я купил через свой испанский счет товарные акции на серебро за чудовищную сумму, которую он мне перевел. Вскоре после этого он заключил соглашение о покупке такого количества серебра, что в течение следующих 24 часов мои акции выросли почти на тридцать процентов. Это побудило многих других инвестировать в серебро, что повысило стоимость дериватива Алвина, и, когда он перепродал его два дня спустя, мы оба получили ежемесячную зарплату, по крайней мере я получил. Ночью мы провернули тот же трюк на другом активе и его деривативе. В таком духе – когда один процесс перетекал в другой, а ночи превращались в единый поток, окутанный сигаретным дымом и озаряемый экранами наших компьютеров, – мы проработали неделю. Было нечто трогательное в том, как Алвин перед важной сделкой хватался за экран обеими руками, будто глядя ему в глаза, а затем, когда сделка уже совершилась, – никакого ликования, только кивок. Его незначительные движения тоже отложились во мне, движения в гармонии с линиями комнаты или в их продолжение: постукивать правой ногой по ножкам офисного стула, держать правую руку на мышке, предплечье – параллельно краю стола и стенке, ходить по комнате осторожно и опасливо, как будто с тарелкой супа в руках. Так часто и бывало: он приносил мне суп, садился и рассказывал о торговле деривативами. Он хотел, чтобы я понял, что это «эффективное искусство обещания и ожидания». «Ты должен научиться думать о товарах как о чем-то заранее существующем. Как будто ты с нетерпением чего-то ждешь. Как только представление о вещи появляется на рынке, оно