Моя любимая племянница Нина позвала меня на юбилей. Позвала настоятельно и заблаговременно – месяца за три – поскольку, будучи человеком благоразумным, ответственным, самодостаточным и состоявшимся, давно просчитала присущую мне склонность косить от путешествий: ехать-то предстояло в другой город…
Состоявшимся людям трудно придумывать подарки. И я, за три месяца пребывания в положении Буриданова осла, непременно получил бы какое-нибудь нервное расстройство, со всеми вытекающими последствиями вплоть до кредита, если бы не одно обстоятельство – будущий подарок, до этого момента не предполагавший о своём окончательном предназначении, давно стоял на мольберте, благоухая ароматами льняного масла и разбавителя №4, дожидаясь очередного свидания с творцом.
Конечно, в слове «творец» я согласен только на строчную букву в начале, потому что никакой я не художник, а так… Балуюсь изредка, стараясь не афишировать. Может быть даже, в порядке психотерапии, потому что все эти запахи, и упругое сопротивление холста давящей на него кисти, и руки, перепачканные краской, и сам холст в пятне света, бьющего из – за спины, неохотно, сопротивляясь, превращающийся – да ладно, пусть и в корявое – но отражение чего-то важного, что живёт внутри меня, мучает своей неопределённостью и настойчиво требует материализации… Вот всё это связывает меня с юностью, когда я в порядке самодеятельности подсел на живопись, почему-то, именно и непременно, маслом, и отец дал мне денег на этюдник с красками, и на книгу «Советы юному художнику», обнаруженную мною в букинистическом магазине. И я вообразил там себе чего-то, и даже пару раз испытал мистический восторг, проваливаясь в бездну перспективы, вдруг ломавшей унылую плоскость неумело огрунтованной картонки… Конечно, сейчас я не думаю, что мои опыты так уж радовали родителей и братьев. В конце концов, разбавитель №4 пинен – это ведь не розовое масло, а, в общем-то, скипидар, и жили мы, впятером, в не Бог весть какой хрущёвской «трёшке»…
Но старший брат, тогда уже студент, брал в руки мой шедевр, поворачивал его к свету и очень серьёзно говорил:
– Ну, а что… Хорошо… Пятнышко такое… Вон туда повесить можно, нормально будет…
Средний брат – старшеклассник, переживавший романтический период, одобрительно трепал меня по плечу, в очередной раз убегая до ночи, мать терпеливо оттирала раковину в ванной, где я мыл свои кисти ядрёным хозяйственным мылом, а я стоял у приоткрытого окна, и смотрел на окутанные вечерним влажным маревом апрельские тополя с набухшими почками.
В нашем городе, после войны, смётшей его до основания, сажали много тополей – просто потому, что они быстро росли. Тополя росли быстро, как город, обративший битый кирпич развалин в новые дома, обросший заводами, школами и парками. Совсем недавно мы с пацанами всё лето прятались в ветвях этих тополей, вымахавших выше нашей пятиэтажки, прятались высоко – так, что можно было заглянуть в окна верхних этажей. А в июне жгли сугробы из лёгкого пуха, вспыхивавшего, как порох. Я не помнил развалин, видел только, как в перелесках за ближней окраиной, после дождя, из земли лезло ржавое военное железо, а иногда и человеческие кости…
Тополя уже пахли, терпко и остро, в ожидании тайного сигнала, после которого тёмное кружево их ветвей растворится в нежной зелёной дымке. И я, вместе с тополями, ждал этого сигнала, и был тревожен и счастлив.
Да, конечно, теперь-то я порчу холсты исключительно в порядке психотерапии. Не зря ведь практикующие психологи непременно ищут корни проблем своих психов в их прошлом, и хотят с ними поговорить именно о нём – если судить по книгам и кино, особенно американским.
