Эта книга – марш-бросок моей ненависти. Ненависти к людям, отнявшим у меня глупую в них веру. По-хорошему, я должен ненавидеть саму эту веру или себя за нее, но я ненавижу их.
У меня есть план, как отомстить им за свою глупость. Но прежде чем оторвать голову от железной сетки кровати и предъявить тишине свое полуголое тело, я хочу еще раз заявить и заявляю, что ненавижу каждого человека и каждое здание, которое будет упомянуто далее. Говоря «каждого человека», я имею в виду, конечно же, всех, за исключением Марка, о котором всегда буду вспоминать с нежностью и теплотой.
***
Стоит ли перечислять все, что было надето на мне той зимней ночью? – Думаю, – да, это совершенно необходимо сделать. – Штаны поверх еще одних штанов, вязаная бабушкой шапка, красная девчачья куртка с торчащим в районе локтя куском ваты. Я так стыдился этого своего одеяния, что не замечал сильного запаха смолы и почти не чувствовал пыли, а думал только о том, как бы казаться помужественнее, ведь в нескольких метрах от меня два здоровых мужика в рабочих рукавицах разбирали кирпичную стену.
– Марк! – вопил человек с черным лицом, – давай вон тот слепок.
Марк что-то кричал в ответ, улыбался (он всегда улыбался и еще всегда шутил) и подбрасывал намертво слепленные кирпичи. Чернолицый толкал их валенком на ровное место и замахивался ломом. Это продолжалось два, а может три часа, без перерыва и без антракта. Ночь, стук железа о камень, блеск отдельных снежинок в свете желтого фонаря. К концу представления я так замерз, что почти не чувствовал ноги. Не отогрелся даже в кабине тепловоза, на котором мы потом куда-то долго ехали. Руля в кабине не было. Не было совсем. Ну, то есть тепловоз ехал вообще без руля. На месте, где он отсутствовал, стоял чернолицый и переключал какие-то железные штуки, а Марк стоял рядом и ничего не трогал, только показывал пальцем в черное стекло и шутил, чтобы не так холодно было.
Через много лет с болью в сердце я узнаю, для чего оказывается нужны людям кирпичи. Но ничего уже не смогу изменить. А тогда я мог. Только не знал.
***
Заброшенный дачный кооператив. Деревня называется по номеру шахты, где добывался сто лет назад бурый уголь.
Заборы из ржавой в несколько рядов проволоки, как разбитые гитары, легли под ноги лагерных заключенных. Ставни заварены железными листами, один лист отогнут, стальная дверь выворочена. Марк не живет тут уже четверть века. Лагерные заключенные обновились, и я – один из них. Мой лагерь находится неподалеку. В нем я умру. Моя камера в последние полгода особенно безжалостна ко мне. Но с сегодняшнего дня я постараюсь поменьше плакать перед своими надзирателями и также постараюсь не фиксировать свой взгляд на этих вот железных прутьях.
Тюрьма в биографии человека является фактом, подтверждающим серьезность его намерений. Я подтверждаю серьезность намерений на южной оконечности Тулы.
Сказать по правде, жалость к надзирателям – единственное, что меня тут удерживает, поскольку, если я уйду, они лишатся своей работы и утратят смысл жизни, станут несчастны и ни для чего не нужны. Не хочу, чтобы на Земле существовало несчастье и ненужность. Очень это тяжело, когда ты не нужен. Цель моей жизни поддерживать иллюзию их нужности, а значит – счастье.
Как я и говорил, в последнее время, это дается мне с большим трудом. Настолько большим, что живущий здесь человек едва ли может продолжать зваться моим именем. Это приносит надзирателям много страданий. Я не могу смотреть, как они мучаются и иногда все же предпринимаю попытки убежать. В дальнейшем тексте можно отследить эти попытки по меняющемуся стилю повествования.
Только однажды за последние полгода я смог нормально поспать. Мой врач говорит, что это сработало успокоительное. Все остальное время оно почему-то не работает. Врач ничего на это не говорит. Сейчас на моих наручных часах 1:05, я закрываю глаза и начинаю производить для них смыслы, но вместо того, чтобы вспомнить что-то хорошее, вспоминаю
как я стал меломаном
Марка хоронили под живую музыку. Трубач нагнетал, вырывал из легких рыдание пожилых женщин, барабанщик вколачивал под ребра удары, выламывал, сталкивал, неимоверно пугал. А на улице, наверное, градусов двадцать пять мороза, все завернулись, – бабы, бестолково угрюмые мужики в своих приличных брюках. Литавры неслись над двором, отлавливая и добивая.
Студень покойника деревенел в фанерной посуде. Казалось бы – выплесни помои из деревянного ящика и кончим карнавал немых, несущих над головами свое убожество! Но тугая мерзлая кукла вызывала странный первобытный интерес. А музыка такая громкая, что прохожие стали бояться своих обреченных тел и тоже промерзли, как шахматные фигуры. Алый человеческий гроб взмыл и завис над толпой. Четверо несущих превратились в единое восьминогое существо, – паука с пирамидальной головой. Оно медленно переставляло лапки, чтоб не упасть и не расколоть тяжелую деревянную голову.
