Уходя из твоей жизни навсегда, я оставлю включённым ночник в прихожей. Ты ведь любишь, чтобы свет в квартире горел круглые сутки — детский страх, который навсегда поселился в тебе.
Ты такой большой и сильный, такой смелый и красивый, боишься темноты. Знает ли кто-то ещё, кроме меня, об этом? Рассказывал ли ты кому-то ещё — тем, кто был в твоей жизни до меня, тем, кто будет после и есть сейчас? Я буду верить, что нет — буду верить, что это лишь наша с тобой тайна, то сокровенное, что ты приберёг только для меня.
Вера в хрустальные мосты и воздушные замки — единственное, что я оставлю себе на память о тебе, моя пропитанная полынью любовь.
Позволишь мне это?
Я глупая, очень глупая, но я всё ещё люблю тебя. Разве это не смешно? Странная шутка судьбы, которая столкнула нас однажды, подарившая нас друг другу.
В последний раз осматриваю комнату, в которой когда-то жило счастье. Наше горькое полынное счастье с медовым привкусом на губах. Сжимаю пальцы на ручке чемодана, который вдруг кажется неподъёмным. Он переполнен нашими воспоминаниями и моей болью, забит ошибками и украденными у судьбы шансами. И вроде бы к днищу его приделаны удобные колёсики, и ехать должен быстро — только тяни за собой, убегая, но мне всё равно тяжело. Будто бы кто-то намеренно удерживает здесь — в стенах квартиры, в которой не хочу и не могу уже больше оставаться. Не имею права.
В квартире, в которой каждая мелочь напоминает о тебе, мне не хватает кислорода. Куда ни посмотри, кругом ты. Во всех деталях и лёгком колыхании занавесок, в свете настольной лампы и бликах на экране выключенного телевизора, в узорах на обоях и каплях дождя за окном, в тенях и образах — я везде вижу тебя. Это моё личное, остро пахнущее безумие, которое я храню в себе. Как напоминание, что всё ещё жива.
И кажется, что никуда мне от этого не деться, как ни убегай. Там, за стенами опустевшей квартиры я тоже буду видеть во всём и всех тебя. И уже ничего не смогу с этим сделать, не сумею избавиться. Я лишь научусь не обращать на боль внимания, привыкну. Смогу же? Наверное.
Ты, бывший ветром в моих парусах, кровью в моих венах, в дыхании самой жизни — ты и был этой самой жизнью.
Дёргаю ручку двери, намеренно не беру с собой ключи, потому что боюсь однажды снова сюда вернуться — в дом, в котором меня перестанут ждать. Боюсь открыть дверь и увидеть за ней чужое счастье. Оно обязательно убьёт меня, обязательно. Потому ключи остаются внутри, а замок за спиной чуть слышно щёлкает, и щелчок этот, будто бы сигнал к новой, совсем другой жизни.
На кухонном столе, под блюдом с твоими любимыми яблочными пирогами, лежит письмо. Оно твоё, оно для тебя — то немногое, что я решилась сделать, чтобы оставить хоть какой-то след в твоих мыслях. Я надеюсь, ты прочтёшь его.
А лучше нет, не читай. Порви его, выбрось! Развей по ветру жалкие клочки моей любви. Так будет правильнее, так будет вернее.
Слова, которые я писала для тебя всю ночь, выкурив при этом пачку сигарет, огнём под моей кожей. Они текут по венам, обжигают их серной кислотой, разрывают меня на части изнутри, но мне так хотелось рассказать тебе обо всём, что было важно. Обо всём, чем наполнены мои мысли, обо всём, что заменило мне воздух с первых мгновений, как я встретила тебя.
Возможно ли любить кого-то сильнее? Вряд ли.
Касаюсь рукой прохладной стальной обшивки двери, провожу по ней в последний раз, каждой порой впитываю память, а сердце гулко стучит о рёбра, причиняя боль. Когда-нибудь я научусь с этим жить, когда-нибудь мне обязательно станет легче.
Прости меня, моя горькая любовь, мой полынный мужчина.
Я отпускаю тебя. Я наконец-то отпускаю тебя. Лети.
Ксения.
За полгода до...
— Ты с ума сошла? Никуда я не пойду! — отрезаю я категорически, но сестра в молельном жесте складывает руки на груди и заглядывает в мои глаза настолько жалобно, что способен дрогнуть даже Эверест. Но не я, я кремень! — Света, нет! У меня работы много, мне отчёт завтра сдавать. Не до твоих глупостей, честное слово.
Я из последних сил держу оборону, потому что работы у меня, в самом деле, вагон и ещё горка рядышком, и нет времени ехать через весь город ради воплощения безумной идеи младшей сестры.
Но Света всегда была упорной. Даже в глубоком детстве она умела добиваться поставленных целей любыми способами.
Сестра оплетает меня виноградной лозой, обнимает за плечи, почти душит в объятиях, будто бы, если я сейчас задохнусь, это как-то ей поможет. И в довершение всему ещё и жарко шепчет на ухо:
— Ну, Ксюша, ну, пожалуйста! Ты же такая лапушка, такая зайка, любимая моя сестрёнка, — разливается соловьиной трелью, самым наглым образом растапливая моё сердце. — Мне одной идти неловко как-то. Ещё решит, что я ради него туда хожу.
И почему я должна волноваться, что там себе надумает посторонний мужик? Других проблем, что ли, не существует? Но я мягкотелая, наверное, если дело касается сестры. Вот любого отшить способна, только не Светку.
Хорошо, что она любит меня, и пользуется моей добротой лишь в самых крайних случаях, а то бы беда какая-нибудь случилась, точно говорю.
