– Спасибо!
Я вытянулся на самых цыпочках, просунул насколько смог руку в окошко, и Эстер положила мне на ладонь двадцать пять эре, сдачу с одной кроны. Потом она протиснулась в узкий проем, запустила костлявую руку в мои пшеничные кудри и задержала ее так, это было не очень-то приятно, но и не внове, я пообвыкся уже. Фред давно свинтил, пакетик с ирисками он сунул в карман, и я видел по тому, как он идет, что он в ярости. Он злился, и ничего хуже этого нельзя было придумать. Фред шел, шаркая подметками по тротуару, втянув голову в худющие вздернутые плечи, будто каждый шаг давался ему с натугой, можно подумать, шквальный ветер валил его с ног, а он боролся с ним из последних сил, хотя на улице теплел прекрасный майский день, суббота к тому же, и небо над Мариенлюст было ярким и синим и тихо скатывалось к лесу за городом, как огромное-преогромное колесо. – Фред заговорил? – шепнула Эстер. Я кивнул. – И что сказал? – Ничего. – Эстер хихикнула. – Давай, догоняй братца. А то он один все съест.
Она высвободила руку из моих волос и поднесла к носу понюхать, но я уже рванул за Фредом, и вот ровно это засело в памяти, этот мускул приводит в движение воспоминания, не восковые старушечьи пальцы в моей шевелюре, а то, как я бегу за Фредом, моим сводным братом, пыхчу, но догнать-то его на самом деле невозможно. Младший братишка-недомерок, я силюсь понять, с чего он взъелся, я чувствую уколы сердца в груди и теплый, острый привкус во рту, я мог прикусить язык, пока мчался по улице. Я стискиваю в кулаке сдачу, липкую монетку, и несусь за Фредом, за тощей, темной фигуркой в ярком свете вокруг нас. На часах телебашни восемь минут четвертого, Фред уже устроился на скамейке у кустов. Я выхожу на финишную прямую и лечу по Киркевейен, сейчас эта «дорога к храму» почти пуста, суббота же, только похоронный катафалк обгоняет меня и вдруг глохнет на перекрестке, из него выходит шофер весь в сером и, матерясь, принимается лупить по капоту, а внутри, в удлиненном салоне, стоит белый гроб, но он, конечно же, пуст, никого не хоронят в субботу под вечер, у могильщиков тоже выходной, думаю я, чтобы не думать о другом, а если там все-таки лежит кто-то, тоже ничего страшного, у покойников времени навалом, думаю я, но тут серый шофер в черных перчатках наконец оживляет мотор, и катафалк исчезает на Майорстюен. Шумно ловя ртом вонючий пробензиненный воздух, я сворачиваю на газон, к устроенным здесь крохотным улочкам, тротуарам и светофорам, похожим на городок лилипутов, где раз в год великаны-полицейские в форме, перетянутой широкими блестящими ремнями, учат нас правилам движения. Это здесь, в лилипутском городке, я перестал расти. Фред сидит на лавке и смотрит совсем в другую сторону. Я сажусь рядом, кроме нас в этот теплый майский день, в субботу после обеда, здесь ни души.
Фред засовывает в рот острый осколок ириски и тщательно разжевывает, лицо ходит ходуном, на губах выступает коричневая слюна и начинает подтекать. Глаза у него мрачные до черноты, и они дрожат – у него дрожат глаза. Такое я видел и прежде. Он молчит. Голуби беззвучно ковыляют в высокой траве. Я жду. Но терпенье быстро иссякает, и я спрашиваю: – Что случилось? – Фред сглатывает, по худенькому кадыку пробегает дрожь. – Когда я ем, я глух и нем. – Фред засовывает в рот еще ириски и медленно раскусывает их. – Чего ты рассердился? – шепчу я. Фред подъедает все ириски, комкает коричневый пакетик и пуляет его на тротуар. На него с криком пикирует, распугивая голубей, чайка, проносится на бреющем над асфальтом и взлетает на фонарь. Фред откидывает челку со лба, она тут же снова падает на глаза, он больше не поправляет ее. Наконец заговаривает: – Что это ты наговорил старухе? – Эстер? – Кому ж еще? Вы уже просто по имени? – Я голоден, меня мутит. И больше всего мне хочется прилечь на траву, где ходят вперевалку голуби, и заснуть. – Ничего я не говорил, не помню. – Помнишь наверняка. Подумай-ка. – Ну не помню я, Фред. Честное слово. – Я помню, а ты, значит, не помнишь? – Не знаю, правда. Ты поэтому злишься? – Вдруг он упирает мне руку в затылок. Пальцы сжаты в кулак. Я съеживаюсь. – Ты идиот? – спрашивает он. – Нет, не знаю, Фред. Слушай, будь так добр, веди себя как человек. – Быть добрым? Ну, уже теплее. – Пожалуйста, не говори так. Не надо. – Он растопыривает пальцы и пропахивает ими мне по лицу, от них сладкая вонь, как будто он натирает меня клеем. – Повторить, что ты сказал? – Да. Повтори. Что я сказал? – Фред наклоняется ко мне. Я отвожу глаза. – Ты сказал: «спасибо»!
У меня гора с плеч. Я-то думал, что ляпнул что-нибудь другое, ужасное, зазорное, чего ни в коем случае говорить нельзя, чего я даже и не знал, а оно раз – и само вырвалось у меня, у пустозвона. Я прокашлялся. – Спасибо? Я так сказал? – Да! Так ты, черт побери, и сказал: спасибо! – Фред орал, хотя мы сидели на одной скамейке, впритирку. – Спасибо большое! – надрывался он. Я не совсем понимал, чего он взъелся. И пугался все больше. Еще чуть-чуть, и обдуюсь. Я не дышал. Мне страшно хотелось ответить правильно, впопад, но как угадаешь, когда неясно, что у него на уме.
