Она
В медицине различают два вида смерти: биологическая, по другому еще ее называют истинная и второй вид – клиническая, о ней часто говорят в документальных фильмах. Я же оказалась на грани совершенно иной смерти – психологической, едва мне исполнилось четырнадцать лет. А вся история началась годом ранее, когда мне было всего тринадцать, и неизвестно чем бы она закончилась, если бы не один человек, который, не смотря на предрассудки общества, помог мне выжить и стать тем, кем я являюсь сейчас. Предшествовала всей истории обычная записка, которую я нашла, на письменном столе, вернувшись, домой из школы. Тетрадный пожелтевший листок в линию с красными полями и оборванным краем. Почерк – размашистый, округлый, мамин, точно ее, и не чей больше.
Аня, прости меня. Я ждала от этой жизни большего, чем дал мне дал твой отец. Не так давно я встретила человека, с которым буду счастлива по-настоящему. Когда ты подрастешь, то сможешь понять меня. Прощай. Не ищи меня.
Я вышла на улицу. Стояла середина осени, бледное солнце лениво поблескивало в отражениях луж, которые были оставлены вчерашним дождем, в знак напоминания о скоро предстоящем ненастье. Мама работала через дорогу, недалеко от дома, в продуктовом ларьке, державшейся по большей мере за счет выручки от продажи пива и сигарет местным подросткам. Быстрым шагом, глотая прозрачный, холодный октябрьский воздух, и не выпуская записку из рук, я дошла до магазина. Открыв тугую дверь, в надежде застать за кассовым аппаратом свою маму, я увидела Галину Ивановну – ее сменщицу, сухенькую белесую женщину лет сорока пяти. Наверное, мама в подсобке, разбирает товар, такое часто бывало, подумала я в отчаянии и одновременно в надежде. Совладав собой, я спросила Галину Ивановну, можно ли позвать маму, на что она, удивившись и сморщив брови, ответила, что Вера как уже два дня уволилась и со среды она ее не видела. В полном замешательстве я поплелась обратно домой, сунув записку в карман куртки. Смысл написанного в ней, начал до меня доходить, но верить в то, что мама меня бросила и никогда уже больше не вернется, я отказывалась. Так не бывает, думала я. Она обязательно придет, как обычно вечером, когда зажгутся уличные фонари. Нужно просто дождаться конца рабочего дня и обо всем ее расспросить. Однако, ни вечером, ни на следующий день она не вернулась. Прошло уже три года с того самого дня, когда я нашла ее последнюю записку. Осень медленно перетекала в зиму, зима, усердно противилась наступлению весны, весна охотно отдавала свои права лету, а я все не переставала ждать.
Стоит рассказать читателю о том, как мы жили до этого момента. Мы были обычной семьей, ни чем особо не отличавшейся от других. У родителей я была единственным ребенком, родственников у нас не было, не считая тетку по папиной линии, бабушек и дедушек я не видела никогда и ничего про них не знала. Жили мы в комнате, в общежитии, построенном в 60-ых годах и состоящего всего их двух этажей и чердака, которые были населенны такими же семьями как мы, либо еще хуже. Внешний вид здания полностью соответствовал контингенту, который там проживал: некрашеные рамы старых окон, с массивными железными решетками; некогда выкрашенный в белый цвет фасад был исписан похабными словами, крыша чердака давно поржавела, отчего у нас в прихожей постоянно на полу стоял таз, на случай если пойдет дождь. Наш дом, находился в обычном, ничем не примечательном спальном районе Москвы. Рядом располагались гаражи, около которых постоянно собирались местные подростки, позади дома находился всеми забытый и неухоженный парк, в котором гуляли собственно те же подростки, кроме них там больше никто и не появлялся, лишь изредка пробегала свора бездомных собак. По другую сторону от гаражей находился давно вырытый и заброшенный котлован, обнесенный забором из профлиста, который при каждом порыве ветра издавал, леденящий душу скрип.
Мы жили на втором этаже, кухня, туалет и ванная комната были общими на весь коридор. Каждый этаж был разделен на восемь одинаковых комнатушек. Коридор был завален мусором, нельзя было сделать шаг и не на что не наступить, повсюду валялись окурки, бумажки, не редкостью были и человеческие экскременты, все было заплевано, воняло мочой и пивом. В ванной комнате из четырех смесителей работали только два, горячая вода была редкостью, на уцелевшем кафеле размножалась плесень, в саму ванну было опасно вставать, чтобы помыться, можно было запросто подхватить грибок, или еще что-нибудь похуже, поэтому мылись в тазике с ковшиком. В туалете от зловоний резало глаза, к тому же он был постоянно занят. В общежитии целый день, да и ночью тоже была слышна ругань, ссоры, стоял мат, случались и драки.
Отец работал слесарем в ЖКУ, работал давно, наверное, с моего рождения, а может и еще раньше, мне казалось, что его роба и тяжелые кирзовые сапоги сопровождали его с самого начала жизни и были неотъемлемой его частью. Он нередко приходил домой выпивший, иногда его возвращения заканчивались скандалом, а иногда отец мирно валился на диван, который стоял в прихожей и засыпал, даже, не снявши грязную обувь. Мама как вы уже знаете, работала в местном ларьке продавцом. Ей не было и тридцати пяти лет, крашеная блондинка с желтоватым оттенком длинных волос, всегда ярко красилась и одевалась. У нее было много дешевой косметики, к которой она запрещала мне подходить, казалось без всяких этих кремов, теней и помад, она не могла представить своего существования в этом мире, это был, чуть ли не весь смысл ее жизни. На улице на нее всегда обращали внимание мужчины, она была привлекательной, даже немного вызывающей. Говорила она резко, как будто рубила слова, резко и живо.
