Вообрази символические песочные часы, с емкостью времени в человеческую жизнь. Словно часы, дни и годы сыплется песок, вспыхивают озарения и ранят сердце неудачи, чередуются победы и поражения или косяком идут одни напасти – без любви и счастья. Кому как отмеряно. Вот и последняя песчинка упала, миновала жизнь.
Приходит биограф и переворачивает часы, с надеждой постичь эту необыкновенную жизнь. Воспоминания, дневники, письма, документы, живая речь, законсервированная фонографом, вранье и исповедальное откровение. Складывается опосредованное представление о человеке, давно ушедшем, но оставившем бесценное наследие: музыку, стихи, полотна, вырубленные из мрамора статуи. И на этом, уже можно сказать, художественном воплощении знаменитого имярек невольной тенью или ощутимой личностной речью отпечатывается сам биограф.
Так бывает часто в беллетризованных биографиях богатой серии ЖЗЛ. Но не в этом случае. Захар Прилепин (а я перечитала у него все биографические романы) всегда поражает глубинной, научной проработкой темы, его читать очень непросто в силу огромности каждого изыскания и невероятной насыщенности фактурой.
И в то же время от его книг невозможно оторваться, втягивает магия моментально приходящей сопричастности. Не только автора жизнеописания, но и твоей личной сопричастности всему, происходящему с Героем.
Как минимум – три весомых пласта этого исследования ощущаешь при чтении. Первый – исторический; ты как будто все знал о революции, о гражданской войне, всё уже устоялось, определилось, отлито в школьных формулировках и последующих политических баталиях. Но вот очерчен невеликий в общем-то круг, в котором станицы, Дон, казаки, отголоски первой мировой – и страшные события, бои местного значения с экстраполяцией на перемены невероятного масштаба.
С датами, именами, сумятицей в умах, живьём, всё живьем!
Эта историческая канва будет подстилать всё повествование, от начала до конца, придавая ему убедительность, значимость, понимание того, что этот автор изучил всю подноготную столетнего советского периода. Он судит уже не как современник событий, а чуть отстранившись от горячей драки и сумасшедших перемен, сверив то, что было сто лет тому назад – с эхом последующих перемен, порой таких же страшных, иногда – примирительных.
Второй пласт, не менее значимый для рассказа о великом писателе Михаиле Александровиче Шолохове, разумеется, о происходящем на литературных фронтах. И вот эта литературная панорама поражает не меньше, а порой – и шибче, чем историческая. Взрыв творческой активности в это время крутых перемен поразителен, Прилепин и сам потрясен, когда называет, сопоставляет, оценивает личности работавших в те же годы писателей и поэтов. Какие личности, какие перья, какое стилистическое разнообразие вызвано жизнью, словно сняли чугунную заслонку – а из огня стая к небесам вырвалась, одна Жар-птица за другой, да ведь все молодые, не сказать бы юные! Но и к пожилым вдруг второе дыхание пришло, обожгло читателей, опалило с новой силой.
Тут надо бы в скобках добавить, что просится к особому обозначению выведенный в исследовании пласт новой элиты – партийных деятелей, которые явились ниоткуда, призванные рулить и управлять, давать ума, пестовать и наказывать. Но вся беда в том, что они сами плохо понимают, что и как, идеология рождается на ходу, правила не прописаны, законы не сочинены. Но то, что можно было бы назвать партийными спорами, оборачивается бескомпромиссными боями, пытками, расстрелами, высылкой…
Самое страшное, что это они понарошку обвиняют друг друга в шпионстве и вредительстве, все эти бойцы одного идеологического фронта, работники райкомов, обкомов, исполкомов, советов и заготконтор. Они то мешают друг другу, то вдруг находят решение, как меньше вредить делу, то злобствуют, то завистничают, а то вдруг проявляют непоколебимую преданность новому (не очень ясному!) делу. Читаешь – и от осознания того, как эти преобразователи грызут и уничтожают друг друга, волосы шевелятся на голове.
И, наконец, еще один, личностный пласт, который вообще-то в этом повествовании самый главный. И он совсем не «наконец», а присутствует с самого начала, с первых страниц книги – дотошно изученная биография гения, явленного еще до рождения, трагической историей любви родителей, непризнания, остервенелого злоязычия и стойкого становления мальчика, очень быстро ставшего мужчиной.
Сразу спешу заметить: нет никакого чередования этих пластов, они туго свиты в единый повествовательный жгут, вполне себе сопрягаются, уступая в нужный момент место один – другому. А уж повествование о Мише – Михаиле – Михаиле Александровиче, вплетаясь самой яркой, красной нитью в этот рассказ, поражает особой тональностью. Тут Прилепин может быть и сентиментально-нежным, и едко-насмешливым, и суровым, но вот что важно: он всегда с Шолоховым СОВПАДАЕТ! И когда тот добивается встречи со Сталиным, и когда бьется за освобождение своих друзей из застенков НКВД, и когда громит писательский бомонд с трибуны.
Я сознательно не привожу ни фактов, ни цитат, ни откровений, боясь лишить вас читательского удовольствия, роман на вполне эксклюзивные свидетельства чрезвычайно богат. Еще до того, как я начала читать «Незаконного», я призналась, что Шолохов был мне по романам знаком, но особой личной причастности я к этому писателю не чувствовала. И вот теперь он мне стал больше чем родным, не умру, пока не перечитаю и «Донские рассказы», и «Тихий Дон» и вообще всё написанное, я у него в большом долгу.
