«Точь-в-точь английские туристы, что бесцельно шаркают по церкви в Равенне, рассматривая мозаики…» – невольно подумала Кэтрин Олифент, пока рассеянно сидела за чаем. Но грезы развеялись, и стало ясно, что, конечно же, ни в какой она не в Италии, а шаркающие фигуры вовсе не туристы, а сотрудники окрестных контор, которые отходят с подносами от стойки и устраиваются за столиками, даже взглядом не удостаивая мозаики на стенах. А на них распускали хвосты большие и яркие павлины, каждый в собственной маленькой нише – точно в боковых часовенках старинного собора. Но почему люди с подносами не кланяются и не оставляют на полу в качестве подношений булочки, яйца-пашот и салаты?.. По всей видимости, культ павлинов, если он когда-либо и существовал, пришел в упадок.
Она налила себе еще чашку: чай потемнел и настоялся – как раз такой, как она любит. Кэтрин не чувствовала никакой вины из-за того, что праздно сидит за столиком у окна, глядя, как лучи солнца льются через аметистовые и золотые бордюры витражного окна, а люди кругом поспешно глотают пищу и спешат на поезд домой, поскольку на жизнь зарабатывала рассказами и статьями для женских журналов и вдохновение черпала в повседневной жизни, хотя сама эта жизнь временами бывала довольно крепковата и грубовата и следовало облагообразить ее фантазией – как мясо, которое становится мягче, если его хорошенько отбить.
Кэтрин была невысокой и худенькой и считала (не без удовлетворения), что похожа на Джен Эйр или на викторианскую девочку, которой из-за скарлатины остригли волосы. Ей свойственно было выглядеть чуть растрепанной и небрежной, и нынешняя мода, когда женщины за тридцать могли одеваться как двадцатилетние девушки, носить туфли без каблука и свободные жакеты, а прически иметь такие, словно сами себя постригли маникюрными ножницами, очень даже ее устраивала.
Теперь людские потоки устремились к автобусным остановкам. Понемногу они начали терять гомогенность, распадаться на отдельных людей, – возможно, среди них даже нашлись бы знакомые. Это представлялось гораздо вероятнее (пусть и не так романтично) в Лондоне, чем в Париже, про который говорят, что, если достаточно долго сидеть за столиком уличного кафе, рано или поздно мимо пройдут все, кого когда-либо знал или любил. Ну ведь не все-все-все, думала Кэтрин, такое количество эмоций кого угодно вымотало бы.
Она знала, что Тома, свою нынешнюю любовь, этим вечером точно тут не увидит, ведь он в Африке, изучает примитивное племя, а самым странным было то, что, когда в толпе стали проступать отдельные лица и пришло мгновение кого-то узнать, она заметила двух пожилых антропологов, с которыми как-то познакомилась на собрании научного общества, куда ее водил Том. Антропологи двигались наперекор спешащему потоку, и Кэтрин их даже не вспомнила бы, если бы они не выглядели довольно курьезной парой – как комики в мюзик-холле. Профессор Фэрфекс был худым и высоким, с небольшой, словно скукожившейся головой. По странному стечению обстоятельств племя, которым он занимался, большое значение придавало высушиванию голов, на что не указывал только самый ленивый студент. Спутник Фэрфекса доктор Вер был низеньким и кругленьким – полная ему противоположность.
Кэтрин задумалась, куда бы они могли направляться в такое время да еще против общего людского потока. Возможно, это важно, что два антрополога, чье дело изучать поведение в человеческих сообществах, идут против течения? Она даже не знала, что следует из такого наблюдения, и не попыталась сделать вывод, только еще раз спросила себя: куда они направляются? У любопытства есть не только радости, но и муки, и одна из них, наверное, – неспособность проследить то или иное событие до его логического завершения. Профессор Фэрфекс и доктор Вер еще несколько сот ярдов проталкивались в толпе, а после свернули в переулок и скрылись из виду. Допив чай, Кэтрин неохотно встала и собралась уходить.
Когда сменился свет светофора, на противоположной стороне улицы притормозило такси. Кэтрин не могла знать, что представительный, академического вида пожилой мужчина в такси, который как раз поглаживал серебристую бородку, был Феликсом Байроном Мейнуорингом, профессором, принадлежащим к сливкам антропологии прошлого поколения, а теперь живущим на пенсии за городом.
Такси свернуло в переулок, и профессор Мейнуоринг с приятным предвкушением подался вперед. Он велел водителю остановиться на дом раньше того, который был нужен ему на самом деле, чтобы рассмотреть здание снаружи. Он попробовал вообразить, каким оно видится его коллегам, вывернувшим из-за угла в своих жалких драндулетах или идущим пешком, нагруженным причиндалами своего академического призвания: плащами, портфелями, папками заметок, с которыми они не желали расставаться даже на светских приемах. Поднимают ли они глаза на прекрасный георгианский (а они вообще поймут, что он георгианский?) фасад и завидуют ли тому, как он изловчился убедить Минни Форсайт, что по меньшей мере часть состояния ее покойного мужа следует употребить на самое благородное в мире дело, а именно на основание нового антропологического научного центра с библиотекой и учреждение нескольких грантов для молодых ученых? Уж они-то точно такого не сумели. Ему вспомнился вагон первого класса и далекие шпили Лемингстон-спа, представшие перед ним в прошлом году в зеленоватом свете весеннего вечера, и то, как миссис Форсайт (трудно было мысленно называть ее Минни, надо же, какое неподобающее имя!) откинулась на кружевную салфеточку на спинке кресла, как ее большие голубые глаза наполнялись восхищением и недоумением, пока он говорил, объяснял и убеждал… Феликс Мейнуоринг чуть не хохотнул от такого воспоминания и, выходя из такси, дал водителю непомерно щедрые чаевые.
