К. С. Фарай
Логика протеста
Быть в состоянии, которое приближается к отчаянию, но так и не может его достичь…
Мишель Уэльбек, «Очертания последнего берега. Стихи»
«Но ведь есть же Бах, есть Рахманинов…», – обнадеживает один мой прекрасный литературный друг. Да есть! Но не для всех. Взаимодействие с культурой обрывочно. Как фрагменты фраз или кадры, мелькающего в окне вагона, пейзажа. Нам кажется, что культура утеряла свою цельность (а, может, и никогда не имела ее), будто что-то действительно менялось в ней без нашего ведома. Так нам кажется, но так ли это…
Вышедшую недавно по-русски книгу стихотворений культового французского романиста Мишеля Уэльбека предваряет его эссе в виде своеобразного манифеста боли. Боль глядит на нас отовсюду, мы выбираем ее безоговорочно, но порою с холодной головой. Боль стала нормой, традицией, самим смыслом наших взаимоотношений с миром, шоковой терапией и необходимым атрибутом. Мы понимаем, что живем не благодаря, а вопреки, все приводит в движение только боль; все абсолютно, что живет и дышит – страдает, а потому и живет. Боль – основа, а любые попытки спрятаться от нее приводят к ложному восприятию реальности. Обезболивающие таблетки не работают, нам давно уже больно даже во сне. Благодаря нашему стремлению к счастью, вся планета почернела от копоти, потеряла свой естественный облик. Нет черного или белого; полутона, постоянная борьба с реальностью, постоянное напряжение, – вот, в чем мы видим цель. Когда же боль встречается с чужой, зарождается общение, протягиваются ниточки смысла между нами. И мы начинаем думать о другом, верить другому, чувствовать другого. Искренность, не нуждающаяся в подтверждении и обосновании, свобода быть вместе или порознь, или как угодно. И ты не знаешь, что делать, и нет ответов на вопросы. Мы не устанавливаем сроки вещей, а установленные нами сроки часто переживают нас самих. Люди и вещи уходят от нас, мы стараемся догнать свою судьбу. Мы всегда выбираем то, с чем соприкасаемся болью…
У меня нет сомнения в том, что все это верно. Но возникает вопрос: для чего об этом говорить? И в каком смысле об этом вообще можно говорить? Не являются ли подобные мысли и рассуждения сугубо личным делом каждого, и уж тем более, общим местом в литературе, в поэзии да и вообще в искусстве. Да, согласен, говорить о боли ни к чему! Но ведь все, что мы склонны считать истинным имеет и свое отражение в кривом зеркале. И не грех спросить себя: не заигрались ли мы? Не оказались ли в том пограничном состоянии, когда нет уже никаких сил задавать себе любые вопросы? Не забрали ли демоны счастья ту самую боль, которой мы так дорожили? Да, – нет сил. И возникает протест. Мы хотим чего-то большего, мы не понимаем – чего, нам тошно от этого, но мы живем и хотим жить. Для некоторых из нас этот протест относится не только к персональной судьбе, но и к бытности и месту поэта да и самой поэзии в окружающем нас мире.
ХХ век оставил нам поэта разбитого реальностью, плохо справляющегося с ней. Мы выучили, как урок, что в этом и есть главное достоинство поэзии, даже ее цель, как ни странно. Эта необычная форма непрерывного эксгибиционизма затрагивает в основном тех пишущих, которым на удивление есть что сказать о страдании, о личных невзгодах, о трагических поворотах своей судьбы. Явление привело к правилу, что естественным образом родило и клише: алкоголик, неустроенный, одинокий, разведенный, полусумасшедший, аутист – значит шансы создать что-то есть. Или вышеперечисленное исходит из самой творческой воли… Мы наблюдаем и своеобразный род инквизиции, гонений, остракизма – все, что не вписывается в правило – ложно, поверхностно, вторично.
Репрессии, казни, культурная изоляция целого государства для нас только ряд исторических фактов. С особенным цинизмом мы даже радуемся, что та репрессированная культура перенаправила к нам какие-то свои высокие ценности, одарила нас Булгаковым и Мандельштамом. Страдать нас понуждает вовсе не осознание собственного убожества, но та, как нам кажется, несправедливость, которой наградили окружающие нас самих. Не судьба Мандельштама волнует нас, а собственная. Зачастую нашими «бесами» движет жажда изменить прогнившую действительность, придумать панацею от бед и напастей для всех и вся. И тогда от несостоятельности своей мучаемся еще больше. Боль переполнила нас, но не слышим мы ее тихого стона, не видим ее лица, если оно уже не искажено гримасой смерти. Это наша формула боли. Отвергни ее и станешь изгоем. Любое противостояние обрекает нас на частичное или полное творческое одиночество (как это ни парадоксально).
