– Где ребенок, Рауль?! – индеец набрасывается на него прямо с порога, – Где он?!
– Хакобо…Тито… – выпученные глазенки прыгают по лицам ворвавшихся к нему в дом людей. Чего в них больше – страха или безумия? Безумия – да! Это лицо ненормального: сморщенное, подергивающееся нервным тиком, сминающееся в непроизвольных гримасах – жутких и отвратительных обезьяньих корчах.
– Что ты с ним сделал?! Где он?! –надрываясь вопит профессор.
– Я говорил тебе, не лезть не в свое дело! Не знаю я никакого ребенка! – и снова эта рожа комкается рытвинами складок.
Хакобо хватает жалкого дребезжащего человечишку за грудки, вздергивает:
– Я пришел забрать мальчика. Говори, где ты его прячешь, не то я…!
– Нужно подвал проверить, – перебивает Тито, и сдвигает в сторону ковер, прикрывающий люк в полу, – Черт… Тут замок.
– Рауль – ключи, – шепчет индеец.
– Черта-с два я вам дам ключи, – глазки снова запрыгали еще неистовей, губы судорожно изогнулись, словно два насаженных на крючки червя, – Вы… вы не понимаете… Вы думаете, это ребенок… Никакой это не ребенок! Это демон! Это сам Сатана! И раньше был таким, но сейчас… Будто с цепи сорвался, – нездоровый нервно – дрожащий от злобы смешок, – Сидит на цепи, а с цепи сорвался… Вы этого не понимаете… Нет… Будь он человеком, он давно бы сдох! Но он не человек – нет! Дьявольское отродье – вот он кто! А его голос… Я сказал ему – еще слово, и я язык отрежу! Так он глазами начал. Дьявол… вы не видели его глаза! Они у него как синие пиявки – он ими души высасывает… Я знаю… Уж я-то знаю! Чувствовал, как он это делает… Чувствовал, как он тянет из меня душу… своими ледяными глазами… Словно кишки из пуза… И тогда я взял нож и… Я хотел… Я должен был их выколоть…
– Господи… – Тито хватается за сердце. Хакобо хватается за револьвер.
– Я сейчас тебе сам в глаз выстрелю, если не отдашь ключи, – цедит он сквозь зубы, приставляя дуло к глазнице Рауля.
– Вы… вы просто не понимаете…
– Считаю до трех! Раз…
– Второй… второй ящик в шкафу… Но я предупреждаю! Не лезьте в подвал, не выпускайте его! Он не человек!
Тито уже бросается туда, выдвигает, роется в беспорядочно наваленном хламе, пытаясь выудить ключ. Хакобо тем временем снимает со стены веревку, быстро и крепко опутывает ее вокруг шеи своего полоумного пленника.
– Нашел! – в руках профессора блестит связка с двумя ключами, и он бежит назад к люку, трясущейся рукой с трудом пропихивает замысловатые зубцы в скважину, лязгает, скрежещет ими, пока не раздается победоносный щелчок – и стремглав вниз, по лестнице. Индеец спешит за ним, волоча за конец веревки запнувшегося и упирающегося Рауля.
– Только не туда! Не бросайте меня к нему… Умоляю! – кряхтит безумец, но индеец игнорирует его жалкие стенания.
– Господи… нет! Боже мой! – снова раздается из подвала отчаянный и сдавленный возглас Тито. Хакобо силой вталкивает своего пленника в отверстие люка, слышит грузный шлепок его упавшего на пол тела и гулкие постанывания, не обращая внимания на лестницу, сам спрыгивает вниз.
В тусклом, едва пробивающемся с открытого люка свете он кое-как умудряется разглядеть спину Тито. Тот стоит в немом оцепенении, уставившись на лежащий в метре от него какой-то маленький, слабо бледнеющий во мраке комочек. Замер, как вкопанный, не решаясь ни подойти ближе, ни даже вздохнуть. Что же его так напугало? Проморгавшись, Хакобо присматривается к этому непонятному светлому холмику…
– Поздно… Слишком поздно, – думает он, чувствуя, как взрывается от прилива крови сердце, как внезапно и непроизвольно начинает дрожать тело. И все равно продолжает всматриваться, и все равно подходит ближе, чтобы убедится – ему не мерещится…
А ведь он не хотел сюда ехать. Ей богу, не хотел – просто поддался на уговоры Тито, на все эти его призывы и упреки, словно сделав одолжение: – Ладно, ладно, поехали вместе к Раулю, посмотрим, что там с эти малолетним гринго, если тебе от этого полегчает…. Так он ответил? – Да, так он ответил, нагоняя скачущую во всю прыть клячу профессора. И до этого проклятого момента даже толком не представлял, зачем он это сделал, ради чего? Мог просто остаться дома, со своим диковатым, нерадивым сыном, и мучительными, но светлыми воспоминаниями о покойной жене. Мог никуда не ехать. И ему было бы плевать на все остальное. Но нет. Ведь, нет! Вот он – здесь! И то, что раскрывается перед его взором в беспробудном, стылом мраке этого подвала, за один краткий миг крушит фундамент его мира, его веру в правильность, его априори. Это ужас – даже прежде, чем мозг успевает расшифровать отпечатанный на сетчатке глаза образ – его охватывает ужас… Ужас, что сминает рассудок в своем безжалостном стальном кулаке, а после, рвет его на части, как никчемную ветошь, ужас, что, проникнув под кожу, словно инфекция расползается и распадается внутри на миллиарды колких, режущих крупиц, ставя дыбом каждый волосок на теле, ужас, от которого хочется вопить, и хочется бежать прочь, а вместо этого не остается ничего другого, кроме как стоять неподвижно и смотреть прямо ему в лицо. Ужас невозможного, немыслимого, невыносимого, неприемлемого… Но реального? Произошедшего? – Ужас уступает место ярости.
