Предисловие
Как водится, предисловие пишет писатель, неуверенный в том, что его читатель, не друг и не соратник, и не партнер по любовным играм, а бич любого писателя, беспристрастный читатель, не сможет без писательских подсказок открыть сундучки, хранящие самые сокровенные мысли сочинителя. Автор настоящего писания наивно полагает, что само упоминание в произведении, будь оно литературным или кинематографическим, слов «вселенная», «вечность», «память», «безумие», «etcetera» уже делает такое произведение немного произведением искусства. Но читатель, равно как и зритель, не приемлет заигрываний свысока. Он/она не будет терпеть возвышения творца над собой. И здесь разрушается еще один стереотип, в который уверовал писатель, а именно, мысль о том, что писатель как инструмент представляет собой некое средство воссоздания картины сотворения мира тем, кого принято считать богом. Не божественное ли начало кроется в любом человеке, стремящемся очаровать своими словами многих других людей, тем самым научая их словам своим, как и сын божий научал слову божьему паству свою? Ничего подобного, обычное пустозвонство. Эта книга лишь отчасти о сверхъестественном даре человека, отдавшего душу слову. Она, пожалуй, о том, чего не дано понять автору, дающему ключи от несуществующих замков, но дано понять читателю, уже почти прочитавшему сие предисловие. Да, и еще одно предупреждение: все трюки в этой книге выполнены профессионалами. Не пытайтесь повторить их самостоятельно.
Знакомство
Я очень надеялся, что однажды я буду беседовать с очаровательной журналисткой, обладательницей красивого имени и мелодичного голоса, не говоря уже о стройных ножках, нежной и упругой попке, и аппетитном бюсте, зовущем к многочисленным поцелуям в и между. Надеялся, что потом мы с ней выпьем вина и отправимся на экскурсию по реке Сена, радуясь праздничному Парижу, потому что будет рождество, и рядом будут улыбаться разноцветные люди. Возможно, мы сможем сблизиться, обретая друг друга, открывая душу, и делясь телом. Она бы спрашивала меня о моем прошлом, настоящем и будущем, обо всем том, что волнует меня, о тех временах, когда я страдал от невозможности полноценно заниматься любимым делом. Я бы отвечал ей, что те времена были по-настоящему жестоким испытанием для меня, пытавшегося изо всех сил сохранить веру в людей и, кто бы сомневался, надежду на лучшее устройство жизни. Вино бы поглощалось нами не спеша, с возможностью насладиться букетом. После очередного душещипательного рассказа она бы поднесла бокал к губам и застыла бы на мгновение, а потом бы сделала глоток, упоительный. А я в это время, само собой, раскуривал бы с важным видом любимую сигару, скрученную доминиканкой-девственницей, изучая глазами дальние точки небосвода, с умилением наслаждаясь ролью бывалого и бесшабашного авантюриста, сумевшего удивить красотку. Дальше – все как по нотам, как заведено в любовных романах: ночь, постель, утро, кофе. На этот раз это было бы солнечное утро, и уже не в Париже, потому что она бы отвезла меня в свой дом в Фонтенбло, в очаг своей семьи, в родовое гнездо, где еще рождались ее прародители. И там бы была постель еще ее детства. Она бы спросила меня о моем детстве. Просто спросила бы: «Каким было твое детство?». И в тот момент я бы действительно растерялся, не зная, что ей ответить, более того, как. Я бы подумал о том, что можно сказать: «Детство мое было прекрасным. Я был счастливым ребенком.». Но так не должен говорить скиталец без родины и рода. Так не положено отзываться о своем самом сокровенном периоде жизни оторвавшемуся от вскормившей его земли отщепенцу. Я бы так и сказал: «Я не помню, каким оно было». Хотя я все прекрасно помнил. Но ничего другого она бы от меня не услышала. Так-то. Порой человеку сложно осознать, как самые смелые и дерзкие мечты вдруг сбываются. В итоге произошло именно то, о чем я безнадежно мечтал, подавляя в себе гордыню, крапая в своей коморке внежанровые тексты, достойные, как мне казалось, внимания. И вот я переношусь в свою сбывающуюся мечту, где я действительно рядом с ней, девушкой с глазами цвета неба над Марианской впадиной, двадцатипятилетней Жюли де Блуа, как она мне представится, потомственной графиней де Блуа, наследницей множества замков и регалий, занимающейся журналистикой, якобы, из-за желания достичь чего-то настоящего самостоятельно. Но брали ее, как она мне расскажет, в Le Figaro все равно благодаря ее происхождению. Жюли артистично посвятит меня в подробности:
– Логика редакторов и владельцев издания была такой: «Нам не помешает потомок влиятельного клана для повышения нашего рейтинга. Сразу же выделим ей страницу «О культуре». Пусть пишет о Поланском и Биркин, и ищет разных самородков из Африки, Средней, Ближней, и прочей Азии, восточной Европы, на крайний случай. Эта неискушенная во всех отношениях братия сейчас популярна среди наших скептически настроенных любителей искусства. Как будто своего нового уже ничего не осталось». «И завтра я жду ее у себя в офисе» – добавит Эсьен Мулле, главный редактор газеты Le Figaro, обращаясь к своему секретарю Сесиль.
