Это был день поминовения усопших. Радуница, да, моросящая дождем безрадостная Радуница. Ритуальная лавочка, крыльцо с продавленными ступенями, стук двери, от которого у Роберта раз за разом сводило зубы и било в висок. Скомканная бумажная мелочь в потных ладонях, запах мокрой шерсти, курева и перегара. Брали в основном копеечную пластмассу, просто чтоб не с пустыми руками – мох, маки, ромашку-полянку, возили ботинками грязь по истертому линолеуму, совали деньги, забирали сдачу и сменялись следующими. Снова дернулась на разболтанной пружине дверная створка, скрипнули половицы, перешло из рук в руки хрусткое сердце из белых роз с головой кролика посередине – детский венок. Уже и не надеялись избавиться, думали, вряд ли кто-нибудь согласится отдать столько денег за эту дрянь. И дело тут было даже не в цене, а в том, что чертова кроличья голова выглядела настолько натурально – по обе стороны от плюшевой переносицы поблескивали любопытством черные пуговки глаз – что любое дитё пришло бы в восторг. Вот только то, которое получит – не придет, и от осознания этого становилось особенно тошно.
«Роберт! Да ладно тебе, ну!» – крикнула ему вслед по случаю нарядная и уже слегка пьяненькая Аля, но он не обернулся – без него обойдутся, товар нехитрый. Пересчитал ботинками ступени, потер глаза, проводил взглядом спину той, что прижимала к груди детский венок, но следом не пошел, а, втянув голову в плечи, зашагал по проступившему из-под снега асфальту к дому. Он устал от людей, безумно хотелось работать; на рубленых фасадах гранитных заготовок, сваленных здесь же, в саду, лежали капли воды.
Нырнув в затхлый подъезд, он на ощупь извлек из буфета под лестницей пачку сигарет и поднялся к себе. Комната утопала в серости. Пока курил, снаружи разошлось не на шутку – косые струи воды наотмашь хлестали по стеклам, и он приоткрыл форточку, чтобы впустить влажный воздух. Штора надулась парусом, обмахнула голову, обнаженную грудь и культи рук гипсового ангела, тупо взиравшего с подоконника на кладбищенскую ограду по ту сторону улицы. Старый дом втянул в себя дождь и закашлялся, натужно выдохнул дымоходом, расправил стены, ржавыми трубами высвистел: «Ум-р-р…».
К воротам кладбища подкатил длинный черный автомобиль. Задняя дверца выпустила траурную даму и малыша в ярком дождевике. Прямо над их головами синела вывеска с надписью «Памятники» и его, Роберта, номером. Таща за собой ребенка, дама подошла к флегматично дымившему под козырьком ритуальной лавочки сторожу Борщу и ткнула в вывеску пальцем. Борщ кивнул на дом через дорогу, и клиентка устремилась туда, на ходу открывая зонт. Роберт затушил сигарету и дернул плечом. Туго натянутый черный купол зонта вплыл в приоткрытую калитку – капли ударялись о ткань и сбегали с нее, не оставляя следов, – и двинулся к подъезду. Детский голосок на лестнице заканючил «пить». Нытье неумолимо приближалось, коротко тенькнул дверной звонок, и Роберт простуженно позвал: «Войдите!» – входная дверь была незаперта.
Пока в прихожей отряхивались, топали и шелестели одеждой, он присел и быстро глянул на себя в трюмо. Растрепал волосы в попытке скрыть залысины надо лбом, одернул свитер, нацепил на лицо выражение печального сочувствия – по радостным поводам к нему не приходили – и снова крикнул: «Сюда! Не разувайтесь!».
Прежде, чем распаренный в слишком теплой одежде мальчуган увидел незнакомого дядю и уткнулся в черную юбку с забрызганным грязью подолом, чуткий памятью скульптора Роберт отметил в линии его скул и разрезе глаз некое сходство. Детская припухлость черт скрывала его меньше, чем морщины на лице вошедшей женщины, но Роберт решил не утруждать себя вспоминанием. Каждый второй, кого он видел в этой комнате, был похож на кого-то с многочисленных фотокарточек, проходивших через его руки.
Он назвал себя. Посетительница не представилась. С брезгливой осторожностью присела на предложенный стул и протянула несколько снимков, чтобы объяснить, какое надгробие желает видеть. Работа выходила недешевой и кропотливой – на обороте бумаг Роберт от руки набросал гранитную стенку с двумя каннелированными колоннами и полукруглой нишей, в которую поместил мраморный горельеф сидящей за мольбертом женщины. Заказчица попросила подробные эскизы с нескольких ракурсов, и он тут же их пообещал, мысленно включив в счет. Все это время мальчик кряхтел и ерзал на диванчике, тиская в руках свалявшегося однолапого медведя, и изредка поднывал: «Ба, дай пить!». Нарочитое ее невнимание выглядело изощренным издевательством, и Роберт, не выдержав первым, плеснул воды из графина в не слишком чистый стакан, но она пригвоздила его взглядом, и он застыл с протянутой в никуда рукой, а после сделал глоток и опустил стакан на поднос.
– Пи-ить, – всхлипнул мальчик. По бордовым щекам покатились слезы. Женщина яростно зашарила в недрах необъятной сумки и, достав оттуда пластиковую бутылку, пихнула ее в протянутые ладошки.
