Чем раз в три месяца занимались работницы в обеденный перерыв. – Житейские воззрения Ирины. – Елена среди книг и камней. – Как З. Б. рассуждал о погружениях. – Материально-чувственный космос. – Чаепитие на кафедре русской литературы.
Зимние будни Москвы. Безликие вереницы офисных служащих осторожно, чтобы не поскользнуться, стекаются на работу. Двигаются торопливо, ритмично, даже в полусне сохраняя драйв борьбы, дух беспокойной конкуренции. Открываются двери, включается яркий дневной свет, разгоняет мрак и режет полусонные глаза. Служащие опускаются в насиженные кресла, проглатывают кружку кофе, залипая в монитор, и к моменту, когда в окне забрезжит серый свет, обретают более или менее работоспособное состояние.
Привычная блеклость рабочего утра для выцветших и близоруких сотрудниц редакторского отдела в юбках-карандашах и гармонирующих с повседневностью блузах сегодня расцвечивалась предвкушением удовольствий. В течение трех месяцев водянистые бусины будней расплывались банальным, но проходящим по дресс-коду Учреждения аксессуаром. Редакторы, каждая в своей крохотной ячейке, усердно и кропотливо разбирали бурелом текстов, прореживали, постригали, причесывали – словом, приводили в божеский вид.
Сменяли друг друга похожие капли хлопотливых рабочих дней – множество дней, чередой, один за другим. И среди зелени, стянувшей пруд, белым лотосом неизменно расцветал один особенный день, который позволял каждой из призрачных подслеповатых редакторш уловить нечто свое и удержать за хвост ускользающую индивидуальность. В долгожданный час наведывалась гипнотическая Ирина, по-свойски располагалась в казенном пространстве и превращала его в парфюмерную лавку, аккуратно растягивая полиэтиленовое время обеда до неуловимых границ.
Стальная воля, перисто-серая вязкость взгляда Ирины настойчиво затягивали, зазывали носы прогуляться по извилистым тропам в пространствах памяти и пополнить свой парфюмерный гардероб. Действо в высшей степени заманчивое.
В приходах Ирины все были заинтересованы. Она давала возможность спасти от забвения похороненные на чердаке памяти впечатления, дать им волю, пережить отдельные фрагменты жизни более полно, глядя на них с отдаленной позиции зрителя режиссерского кино, где каждые жест и деталь, взятые в кадр, что-то да значат.
К этому событию готовились заранее, накапливали деньги и приходили с пухлыми кошельками, потому как знали, что Ирина не торгует каким-нибудь там масс-маркетом, а предлагает нишевую парфюмерию, которая дорогого стоит.
Первую вспышку восторга вызывало созерцание разнообразных флаконов с муаровыми, хлопковыми, кожаными или велюровыми, повязанными на горлышке, как кашне, этикетками, на которых золотились письмена. Строгие и легкомысленные, элегантные и кичливые, изящные, минималистичные, причудливые и незамысловатые экспонаты из стекла, керамики, полимеров и алюминия выстраивались перед замершими в благоговейном трепете поклонницами.
Прелюдия разглядывания и любования была непродолжительной. Все томились в нетерпении. Бледные, желтоватые, пергаментные руки порывисто тянулись за счастьем.
«Парадокс Жакомо», – прочла Елена на лоскуте, подвязанном к золотистой шарообразной крышке флакона абстрактных очертаний цвета влажного песка. Название оставляло простор для фантазий. Елена озарилась нездешним, вытянулась в струну, подняла голову и, крепко обхватив пузырек худыми кистями, представила себе характер, фактуру и свойства нового знакомого. Безусловно, поэт, интеллектуал, мастер интриг, элегантный, харизматичный и немного бесшабашный ретросексуал.
Ирина достала из своих закромов прозрачный пакетик с блоттерами. Елена опылила один из них ароматом «Парадокса Жакомо», поднесла к лицу, прикрыв глаза и расширив ноздри.
В вечерней прохладе звучали опьяняющая сирень, легкая терпкость сырой почвы, привнесенная, вероятно, фиалковым корнем, дрожал флуоресцентный подголосок асфальта с примесью городских выхлопов, и было что-то еще, похожее на запах старых фотографий. Эта красивая многослойная композиция вызвала четкое воспоминание в темно-серых тонах.
Весенний выходной большого города, в сумраке двора с жалобным скрипом раскачивались качели на засыпающей в жидком свете фонаря детской площадке. В другое время этот звук мог встревожить, но сейчас они поскрипывали в унисон душе. Елена отождествила себя с грустной девушкой, которая зябла впотьмах на качелях, прислонившись виском к холодному железу подвесных цепочек. Немного погодя к покачивающейся Елене приблизился темный силуэт.
З. Б. не сыграл никакой роли в ее жизни, но его затемненный, ничем, казалось, не примечательный образ крепко держался в памяти. В нем был подтекст, который хотелось разгадать. Умиротворенное лицо. Спокойная, отстраненная речь воспринималась как иносказательное откровение. Она помнила ее отчетливо.