В тот день, весной 2361 года, на окраине Зес в небольшом районе Кёрстер небо цедило мерзкой моросью. Илерия Грей, еще трехлетняя девочка, не предполагала, что к вечеру старательно выращиваемая ею ромашка исчезнет. Исчезнет в огне.
Но как часто это бывает, она запомнила не ужас разрушительной войны, а всего один взрыв. А туман памяти о тех днях заставил ее – девочку, а потом и женщину – воспринимать мир как игру. Он крутился словно разноцветная юла.
Даже когда она пыталась вспомнить свое детство, то перед взором вставала лишь ромашка, исчезающая во вспышке. Нет, то был не отец, погибший, по словам матери тогда же, прикрыв своим телом единственную дочь, малышку Илерию, а проклятые цветки под тенью дерева.
Люди, несмотря на события тех дней, все так же жили и умирали. Так жила и она, гражданин особого значения, сейчас стоящая в ванной перед зеркалом, тупо уставившись в него. На миг показалось, что глаза этой двадцативосьмилетней женщины голубые. Абсурд, порожденный воображением. У нее глаза от рождения карие.
Пальцы пробежали по шраму на подбородке. Некрасивый, можно даже сказать уродливый, рубец шел по шее и заползал на лицо тонким щупальцем. Он болел. Постоянно. Как калеки ощущают фантомную боль в потерянных конечностях, так и ей приходилось мириться с зудящей пульсацией, сопровождаемой ступором, лишающим дыхания.
Меня раскатали.
Всегда одна и та же мысль. Она крутилась в голове, раз за разом, то усиливаясь, то утихая. Эти два слова сравнимы с мглой, слепой, как двухдневные котята.
Илерия Грей слышала эти чьи-то мысли, чуждые для нее, но одновременно знакомые. Они крутились, овивали ее извилины, сворачивались в незаметный клубок, как только возвращалась реальность. Но стоило отвлечься, они вновь расползались и, проникая все глубже, звучали в подкорке еще настойчивее. А за ними просыпались и боли. Ногти не раз раздирали шрам в мясо, пока неприятные ощущения, разминающие каждую косточку как под прессом, не проходили, пока голос не прекращал вещать во всю силу по телу
меня раскатали.
В такие моменты она говорила: «Волки вышли на охоту». Вот и сейчас в зеркало смотрели уставшие от боли глаза, а подбородок поблескивал выступающей сукровицей.
– Волки вышли на охоту.
Ее мать уже давно покоилась прахом в керамической банке в городском склепе. И хотя она превратилась в серую пыль, в жизни Илерии Грей ее наставления все еще имели вес. Именно из вечно блестящих красной помадой губ матери вылетало это поганое – по ее мнению – слово «волки». Волки неизменно возвращались в свой лес
Сегодня они кого-то съедят
поскуливали и рычали под окнами выбранной жертвы.
Сегодня на ужин у них соседи,
А завтра, может, буду я…
Илерия Грей часто пела эту песенку в детстве. Уже после ромашки, после отца, который тоже когда-то был, если судить по рассказам матери.
Откуда шрам, она не помнила. Он был уже после. После провала. Уже после
меня раскатали…
А может и во время.
Перед зеркалом Илерия Грей успокаивалась, пусть и боялась. Порой чудилось, что ее глаза не ее, а лицо чужое, словно приклеенная маска, готово расползтись, просочиться внутрь мозга и пожрать ее, уничтожить, растворить в себе. Оно пугало, но тут же исчезало, лишь слышала: «Волки вышли на охоту».
Это началось около месяца назад. Ее измученное тело погрузили в машину и увезли. Увезли прочь из железной, пропахшей влажностью ловушки плена. Но мысленно она все еще оставалась там. Далекое эхо напоминаний об Асаране, прибежища гнилых душ террористов, не давало о себе забыть.
И вот она стоит перед зеркалом одиночной палаты лишь в нижнем белье, по плечам и спине спускаются черные перепутанные волосы. Голубые глаза смотрят на нее из отражения, не мигая. Маска лица не улыбается, застыв в обрамлении светлых кудрей.
Илерия Грей заставляет себя думать, что это сон. Что Анна, белокурое отражение – вымысел, сотворенный одичавшим в плену сознанием.
– Кто ты? – спрашивала она, опираясь руками о раковину.
И тут же:
– Волки вышли на охоту, – шептали ее, но чужие губы в отражении.
Там волк. Там враг. Хищник с полной пастью зубов, готовый поглотить, обглодать каждую ее кость. Паразит еще не достаточно вырос, чтобы пожрать хозяина-носителя. Но скоро – Илерия Грей это знала – скоро у чужака будут силы взять верх над ней.
И эта боль. Шею сводило из-за нее. Лицо пульсировало, немело. Но она утихала. Медленно, но утихала, играя мыслями, как нитями марионетки.
«Убирайся к себе в ад!»» – думала Илерия Грей.
Ад существует. Она-то знала. Была в нем. Долго. Дни неумолимой погони, дни удушающего страха, трясущихся поджилок и отсутствия времени справить нужду. А после – время бесконечного странствия в собственных кошмарах. И среди них появлялась Она. Грустная, тихо рассказывающая свои истории, каждая из которых цеплялась, утягивала Илерию Грей в еще более глубокие ямы зыбучих снов, подсвеченных ржавым светом бесконечных пустынь Заграницы.
До сих пор в ушах бубнил гул пролетающих снарядов, разрывных пуль, а в глазах мгла и красное зарево Гремучей облачности. Она не знала, что же страшнее – тьма, без мыслей и чувств, или же клубы кровавых песков. Они страшны, они обе остались в памяти, обретя место рядом с белыми цветами ромашки. Будь та проклята!
