ДЕВОЧКА С ГРУСТНЫМИ ГЛАЗАМИ
Конец ноября. Сижу на скамейке в безлюдном парке. Рябиновый пожар, сквозь который ещё недавно мелькали полулиловые блики, уже отгорел, и бронзовыми хлопьями лежит на груди спящего фонтана. Мне было семнадцать, когда я впервые влюбился. Эта девочка была младше меня на четыре года… Да, ей было всего тринадцать, и у неё были необычайно грустные глаза! А училась она в нашей деревенской гимназии, где занимался и я, пока после пятого класса родители не увезли меня в город.
Да и первая встреча состоялась в городе, как раз на этом самом месте, в такой же тоскливый ноябрьский день. Здесь, среди бронзовых хлопьев, почти тёмных обнажённых ветвей и рядом со стареньким молочным фонтаном, впервые в жизни я признавался, говоря словами Пушкина, в «глупости несчастной».
Помню, как каждые выходные я мчался к ней на велосипеде, мы долго гуляли в тусклом безмолвном лесу, вдоль небольшой бурой реки, а, когда пришли зимние холода, находили пристанище в доме её бабушки. Сидели в объятьях друг друга на стареньком диване, кажется, такого же оливкового цвета, как и её большие грустные глаза, которые казались ещё больше из-за стёкол блестящих очков. Поцелуи были робкими и вместе с тем обжигающими… Да-да, наши ласки всегда оставались где-то на грани откровенности и недосказанности. Только одно омрачало нашу радость. Время от времени её посещали приступы чёрной меланхолии. Тогда её и без того бледное лицо каменело и становилось мучительно скорбным, словно она сливалась с молчанием леса, в который мы с ней ходили. В такие минуты эта девочка полностью погружалась в себя, как маленькая улитка, и только изредка тихонько всхлипывала под унылым серым дождём. Я как мог пытался успокоить её, пробраться сквозь густоту и запутанность её мыслей, как весеннее солнце сквозь тёмную листву. Иногда мне это удавалось – но только иногда! А однажды, после одного из таких приступов, как бы объясняя склонность к депрессии и постоянные мысли о смерти, она утёрла капли дождя с раскрасневшейся щеки и тихо заговорила:
– Знаешь, когда мне было пять лет, я увидела жуткую сцену. Папа как обычно пришёл с работы. Но в этот раз он был каким-то взвинченным. Обеспокоенная мама провела его на кухню, пытаясь успокоить. Она предлагала папе присесть, спокойно всё объяснить. Но он и не думал успокаиваться, наоборот ещё больше раздражался. Вдруг он выхватил из стола кухонный нож. Никогда не забуду, как блеснуло лезвие! И эти багровые реки вокруг него, и чей-то пронзительный крик – я не сразу поняла, что это я кричу. Мама сразу подбежала и увела меня в мою спальню, пыталась успокоить… вот точно так же, как ты сейчас!
Но всё же Новый год мы встретили весело! Громко шутили, наслаждались ярким и игристым салютом, радостно пили шампанское, смотря друг на друга. Да… не было и намёка на её печаль! Однако после этого, в ночь с третьего на четвёртое января, раздался звонок… Это была она:
– Привет. Я звоню, чтобы сказать тебе… В общем, нам лучше расстаться…
– Но почему?! – от возмущения я хлопнул рукой по письменному столу.
– Мои чувства к тебе остыли…
– Что, прости?
– Да, остыли! Поверь, так будет лучше для нас обоих… – продолжала она холодно.
– Я убью себя! Слышишь! – сорвалось с моих дрожащих губ.
– И ты себе этого не простишь! Поняла?!
А потом она бросила трубку. Мне и вправду стало казаться, что я этого не переживу… Я закрылся в ванной, впотьмах хватался за первое попавшееся лезвие и тупо стоял с одной лишь мыслью – перерезать себе провода. Затем без сил, с горькой усмешкой падал на синий ледяной кафель, прижимаясь головой к стене и понимал, что не могу этого сделать… Не могу вот так взять и оборвать свою жизнь, подобно русскому Вертеру, получившему роковое письмо от своей недостойной возлюбленной!
Начало августа. За мостом, где-то в овраге, тихо журчит маленькая речушка, отражающая розовые облака и вечернее солнце. Листва на чёрно-ребристых деревьях уже редеет и начинает понемногу облетать. Только одни чешуйчатые ели на невысоком холме не меняются с годами. А сквозь густоту их многочисленных ежовых иголок проглядывается небольшая часовня с серебряным куполом и заросшее травой сельское кладбище, проходя которое, можно встретить могилку и памятник с лицом шестнадцатилетней Нины Ольховской.
Что можно сказать об этой девушке, кроме того, что у неё были глаза василькового цвета, широкая лучезарная улыбка, что она была достаточно хороша собой: высокая, с золотистыми волосами, с тонкой талией и стройными ножками, с отчётливо обрисованной грудью под лёгким белым платьем, что были у неё настоящие друзья, интеллигентные и любящие родители? Пожалуй, только то, что она была влюблена в одного молодого человека, который учился в той же гимназии, что и она. Но он не обращал на неё никакого внимания! Больше того, она часто видела с ним других девушек. Он улыбался им, даже не подозревая, что кому-то это может приносить нестерпимую боль. Конечно, Нина ни за что не показала бы, как сильно её это ранит. Но и у неё была отдушина – её дневник.
После занятий Нина обычно спешила за ним домой, чтобы поскорее подняться через кладбище, на пригорок, с которого видна почти вся деревня, и выплакаться о наболевшем. Хотя у неё было много друзей, она никому не могла доверить свои чувства, для неё это было чем-то сокровенным. «Последний день учёбы… – со слезами выводила она мелким почерком в дневнике, – а он по-прежнему меня не замечает. Какой же он жестокий! Знал бы он, как невыносимо видеть его безразличный и всё же добрый взгляд. Каково это – думать о нём по ночам, плача в подушку, лишь бы мама не услышала. Но ему, конечно, этого не понять… нет, не понять! Я ведь для него не существую!»
