Академик Иван Дмитриевич Барметьев сидел в своём кабинете и внимательно вглядывался в электронный телескоп. Он наблюдал за строительством третьего модуля экспериментальной исследовательской станции «Аэлита» на Марсе. С самого начала там что-то пошло не так, а почему – неизвестно. Сами космонтажники то ли не могли разобраться в причине серьёзных неполадок, то ли – темнили, а посмотреть на ход работ руководителю проекта – не налетаешься. Вот и предпринимались все возможные попытки прямо с Земли установить и, по возможности, искоренить корень проблемы.
Телескоп представлял собой миниатюрный планшет, имплантированный в ладонь руки и плазму во всю стену. Он был соединён с глобольной информационной системой ВИМ1, которая вобрала в себя все социальные сети, средства массовой информации, открытые источники сведений, и в просторечии именовалась как Большой Муравейник. Развёрнутая картинка давала более чёткое представление о происходящем за миллионы километров, но, к сожалению пользователя, транслировала изображение в трёх, максимум четырёх ракурсах. Планшетом же можно было манипулировать сколько угодно, меняя проекции и угол обзора. Это предоставляло удобство; академик расположился в витасиликоновом биометрическом кресле, откинувшись на спину, но рука всё равно затекала – как-никак, сто тридцать пять лет: не шутка!
Он вытянул из паза мундштук микробара и пробежался глазами по табло выбора напитка. Персик-папайя, тыква-арбуз, киви-ананас, черника-гонобобель… В результате он заказал специально синтезированный для него сок антоновских яблок, идентичный натуральному. Освещающая прохладная струя окатила слегка увядающий рот старика (регенерацию нёба и языка не проводили лет семь). Впрочем, какой же он – старик! Сил и бодрости, тьфу-тьфу, не занимать. По крайней мере, так ему представлялось, но как на самом деле – всё равно медики-геронтологи по-честному не скажут. А может, и сами толком не знают.
В распахнутое окно вливались упругие волны июньского, прогретого, но свежего воздуха. В купах платанов, вязов и грабов носились и отчаянно пересвистывались синицы, поползни и ополовники, коротко, пронзительно потенькивали дятлы, истошно верещали сойки, иногда с ближайшего луга раздавался деревянистый треск коростеля. Некоторые магнолии уже отцвели, другие широко распахивали крупнолепестковые цветки навстречу пчёлам, осам и неведомым жучкам, также участвовавшим в опылении. Небесный свод то и дело пронизывали стрелы геликоптеров, велодроны и аэротакси. Неожиданно внимание Барметьева было отвлечено лёгким характерным шелестом.
Астроном не без труда, покряхтывая, поднялся на ноги. Почти все суставы его давно были заменены на вольфрам-рениевые протезы, но, как видно, уже сами мышцы потеряли былую гибкость, а сухожилия – крепость. Спортом Барметьев уже почти не занимался, только по утрам тягал двухпудовую гирю и делал прокат на электророликах или ножном сегвее до метеостанции и обратно, но это что – всего двадцать километров!..
Он вышел на лоджию и с наслаждением вдохнул аромат буйного цветения. В листве кипела невидимая жизнь. Инсекты дрались, спаривались и пожирали друг друга. Птицы тоже не упускали возможности склевать вкусную и калорийную добычу. Академик вспомнил, как в середине XXI века Мировое Правительство пыталось переориентировать человечество на питание насекомыми, но благодаря усилиям евразийских учёных были доказаны вред и пагубность такой смены рациона, и от идеи решительно отказались, тем более, что успехи по производству биопластика привели к тому, что многие приготовленные из него блюда по вкусу превзошли естественный оригинал. Хотя находились ещё немногочисленные приверженцы старинной пищи – сторонники идеи древнеедения.
Тем временем шелестение усилилось, и перед глазами Барметьева возникла летучая доска (академику не нравилось официальное название – аэроборд, он по старинке пользовался русским именованием), на которой, молодцевато подбоченясь, стоял его единственный сын Парамон Водограев. Его львиная рыжекудрая грива растрепалась в полёте. Кое-где в ней копошились запутавшиеся золотистые осочки. После трагической гибели его матери Лилианы он взял фамилию той, вроде бы в честь неё, но отец подозревал, что сын просто не пожелал «примазываться» к громкому имени академика. Молодость всегда рифмуется с гордостью. Но это, разумеется, было его право и личный, продуманный выбор.
Доска зависла напротив лоджии. Сын, приветливо улыбаясь, помахал отцу, а потом не без грации соскочил на биовиниловые перила, услужливо расширившиеся навстречу его прыжку, хотя молодой человек легко спружинил бы и на твердокаменную поверхность. «Ох, уж эти мне умные вещи!» – подумал академик, которому не удавалось привыкнуть к тому, как предметы самоуверенно стараются предугадать все желания людей, хотя чаще всего это им удаётся.
Парамон легко спрыгнул на пол и обнял старика, прикоснувшись шеей к его седой кустистой бороде «веником» – академик не стеснялся своей старомодности и предпочитал носить растительность на лице в стиле русского учёного середины ХХ века Игоря Курчатова.
