Пришло время пения птиц, и голос горлицы слышен в нашей земле[1].
– Я, Солон Барнс, перед Богом и людьми беру в жены Бенишию Уоллин и клянусь с Божьей помощью быть ей любящим и верным мужем, пока смерть не разлучит нас.
– Я, Бенишия Уоллин, перед Богом и людьми беру в мужья Солона Барнса и клянусь с Божьей помощью быть ему любящей и верной женой, пока смерть не разлучит нас.
Торжественные эти слова прозвучали в подчеркнуто лаконичном интерьере молельного дома Общества друзей, сиречь квакеров, что находился в городке под названием Дакла, штат Пенсильвания. Присутствовало около сотни свидетелей – родных и близких жениха и невесты. Была середина недели, солнечное июньское утро; кончался девятнадцатый век.
Всякий, кто знаком с историей и традициями квакерства, сразу заметил бы: времена – другие, исчезла былая прочность связей между членами этой высокодуховной организации, обычаи утратили власть, убеждения ослабли, и нет уж больше в поведении осиянных Внутренним Светом характерного для них скромного достоинства. Внутренний Свет не что иное, как Животворящий Дух, точнее, постоянное ощущение квакером присутствия в себе такового, что и означает истинный союз Господа Бога с человеческими существами, чадами его.
Даром что некоторое количество мужчин и женщин явились на торжество в традиционном квакерском платье и вели себя чинно, множество остальных гостей были в одежде куда более современной, хотя и все еще далекой от того, чтобы называться модной.
Мужчины старшего поколения по-прежнему чисто брили подбородки и в большинстве своем придерживались в костюмах простоты, усвоенной от отцов: сюртук с воротником-стойкой и без карманов, широкополая черная шляпа. Женщины – их ровесницы – были в квакерских чепцах без какой-либо отделки и в строгих черных тальмах либо шалях. Платье их представляло собой широкую серую юбку длиной до щиколотки и серый же лиф, оживляемый только беленькой косынкой. Башмаки были тупоносые, на плоской подошве; серые ленточки чепцов из-за своей узости походили скорее на бечевки. Словом, шик в одежде, как понимаем его мы, отсутствовал, зато не наблюдалось и грубого, неумелого подражательства ему.
Однако представители молодого поколения, причем обоих полов, уже весьма далеко зашли в уступках великому духу перемен и моды. Дух этот пронизал квакерскую среду и вынудил многих почти совсем позабыть о внешних проявлениях красоты, вдохновляемой изнутри.
Впрочем, и эти современные квакеры, не обращая внимания на скептицизм нашего в высшей степени материального мира, продолжали, алкая помощи и наставлений, взывать к Богу, который жил в них в виде Внутреннего Света: «Пусть Он покарал меня – верую!» Тем не менее в отдельных умах росло и стремление к житейским благам, к высокому положению в обществе – удивительным образом оно не вступало в противоречие с духовным идеалом, что был если не их конечной целью, так целью их отцов. Помимо прочего, это стремление уже привело многих к выводам о традиционной одежде: она, мол, только создает помехи, а к квакерскому учению отношения не имеет. Не зря ведь и в трудах Джорджа Фокса, основателя квакерской веры, ни слова не найдешь о некоей униформе, обязательной для членов Общества друзей. Напротив, Джордж Фокс упирал на максимальную простоту платья. Однако вышло так, что этот сугубо практический вопрос немало способствовал ослаблению Общества, и вот уже целые правительства и народы, некогда взявшие квакерство себе за ориентир в нашем далеком от совершенства мире, разочаровались в идеях этого учения. Ибо что есть жизнь, как не зыбкое равновесие, и к чему столь истово стремились на первых порах квакеры, как не к тому, чтобы придать ему устойчивости? Вот что писал Джордж Фокс:
«Ныне Господь в Своей неизреченной мощи явил мне, что каждый человек осиян Животворящим Светом Христа, и вот я вижу сей Свет во всех людях. И все, которые уверовали и пришли к Свету жизни, спасутся и сделаются чадами Света; те же, которые отвергли Свет и возненавидели Его, те обречены, хотя и мнят себя христианами».
Впрочем, идеал, прочувствованный Джорджем Фоксом, столкнулся с рутиной материального мира, где правят страсти и лишения, заботы и неравенство. С самого начала узколобые и малодушные вотще силились постичь идеал, мечтателям же и поэтам от квакерства он сам дался в руки. Эпоха Джорджа Фокса напоминает эпоху странствий святого Франциска. Многие тогда желали приобщиться к великому идеалу – но явился искуситель. Под полуденным зноем и бременем насущных забот многие свернули на тропинки не столь тернистые. Для таких людей метод и внешние атрибуты вышли на первый план, а дух несоразмерно умалился.
Потому и в непритязательном молельном доме – коричневый снаружи, беленый изнутри, он стоял на лужайке, где июньскую травку пронизывали солнечные лучи, – ощущалась девальвация великого идеала. Какой-нибудь достойный муж, посидев с подобающей чинностью на скамье, вставал, прочувствованно говорил о «свете, что направляет к совершенству», после чего возвращался к своей обычной жизни: ехал на собственную корабельную верфь, или в лавку, где был хозяином, или в банк, в правлении которого числился, или в аналогичное учреждение. Словом, на каком бы поприще ни подвизался тот или иной квакер, от упований Фокса в его образе жизни сохранялись только внешние проявления, да и те – по минимуму.
