«Табу, табу», – бормотали непослушные губы пещерного человека. И он, болтая своими длинными ручищами, покорно плёлся выполнять повеление вождя, с трудом подавляя в себе огромное желание огреть вредного старикана каменным молотком.
Одним из первых и самых строгих табу в истории человечества был запрет на кровосмешение.
Елена Лобачёва
Дамиен
В тот день мы оба постарели лет на десять, и далеко не сразу поняли, что уже никогда не станем прежними.
– Помнишь ту женщину, которой ты в четыре года заявил, что твоя мать шлюха? – спрашивает отец.
Чёрт… Да, я это помню. Один из самых больших конфузов в детстве: бабушка часто повторяла своим соседкам, что её сыну не повезло – он нарвался на шлюху. Шлюха бросила ребёнка – меня, и уехала в неизвестном направлении. Точнее, направление было известно: к другому кобелю. Надо сказать, бабка моя была довольно авторитарным и безапелляционным человеком – всю жизнь проработала на стройке прорабом, фактически под её началом возведена едва ли не половина Ванкувера. Ну, если верить тому, что она говорила.
– Помню, – отвечаю ему, – это была Энни. И ты посадил меня в чулан на три часа, а Энни плакала и уговаривала выпустить, – делюсь с отцом своими самыми ранними воспоминаниями.
Всё это вышло из-за игрушечной машины – модели чёрного Мустанга. Энни, приехавшая в очередной раз к отцу, спросила, нравится ли мне моя игрушка, и я ответил ей, что мне её подарила шлюха. На самом деле, я даже не знал значения этого слова, однако догадывался, что это нечто нехорошее. Энни хлопала глазами, как кукла, потом спросила:
– Как ты сказал?
И я ответил:
– Это подарок на Рождество от моей матери.
И добавил:
– Шлюхи!
Энни буквально взорвалась рыданиями и выскочила в ванную, отец взбесился, а я был горд собой – Энни мне не нравилась. А бабушка, с которой я проводил большую часть своей жизни, считала, что все женщины – «хитрые твари, ищущие выгоды и приключений». Собственно, эту мысль она и вбивала в мою голову примерно до полных моих восьми лет, пока скоропостижно не умерла от рака. В том же году, только двумя месяцами позднее, Энни и её дочь Ева поселились в нашем доме. Я очень жалел, что бабушка умерла – такие перемены могли бы стать крайне весёлым событием, будь она жива! Бабуля могла кого угодно сжить со свету, будь это соседка-кошатница или новая жена её сына.
Поднимаю глаза на отца, совершенно не понимая, к чему он ведёт, но уже ощущая каждой фиброй своей души близость катастрофы. Она уже струится по моим венам, уже разгоняет сердце, уже затмевает разум.
Наконец он это произносит:
– Ты сказал это своей матери, Дамиен. Женщине, с таким трудом выносившей тебя и давшей жизнь вопреки всем сложностям.
У меня не сразу получается осознать сказанное. Вернее, мозг лихорадочно ищет то место, куда могла бы закрасться ошибка. Это ведь ошибка – то, что он говорит, мой отец.
– Что? – переспрашиваю.
– Энни – твоя мать. Твоя биологическая мать. Твоя родная мать.
В это мгновение меня бросает в жар. Я всё ещё цепляюсь за логику, в голове мелькают вариации объяснений происходящего.
– Если Энни моя мать, то кто тогда родители Евы?
– Ева… твоя сестра-близнец, Дамиен. У неё те же родители, что и у тебя.
Он серьёзен, мой отец. Он не шутит.
Слова, произнесённые им, навсегда изменят мою жизнь. Перевернут её с ног на голову, схватят за горло и долгие годы будут душить. Слова, которые изувечат мою душу, заставив выбирать между долгом, моралью и чувствами. Слова, из-за которых я наделаю массу ошибок, и многие из них окажутся непоправимыми.
У меня темнеет в глазах. Отец продолжает говорить, но я едва его понимаю.
– У нас с Энни родилась двойня. Ева появилась на свет первой и весила почти на килограмм больше тебя. Ты был вторым и… мёртвым. Ты родился мёртвым, Дамиен.
Мне плевать каким я родился. В данный момент я ничего не вижу. Я, чёрт возьми, не могу сделать вдох: какое мне дело до того, кто был первым, а кто вторым?
– Энни только исполнилось девятнадцать, и она была худой, слабой, вся словно просвечивалась. Эти её запястья в тонких синих прожилках, живот, грудь – я до сих пор забыть не могу и не понимаю, как она вообще смогла пройти через всё это до конца! Она едва не умерла в родах, а ты назвал её шлюхой, Дамиен!
После этой фразы шум, резонирующий в моей голове, наконец, создаёт взрыв. Я вскакиваю на ноги, хватаю отца, протирающего салфеткой красные глаза, за дорогую рубашку и сквозь какофонию своих беспорядочных мыслей отчётливо слышу, как трещит и разрывается её ткань, как лопаются нитки.
– Что ты сказал? Повтори ещё раз: Ева мне кто?
– Сестра… сестра-близнец…
Он произносит это таким спокойным тоном, как нечто обыденное, обыкновенное. Как нечто само собой разумеющееся и не требующее осмысления.
– Отпусти мою рубашку, Дамиен! – приказывает уже более грубо, даже угрожающе.
Но Дамиена больше нет. Дамиен уничтожен. Есть только безумец, растерянно пытающийся найти выход из окружающего его хаоса, уцепиться за нить, ведущую в адекватную реальность.
Девушка, которую я люблю, женщина, с которой у меня столько раз была близость, которую видел своей женой и матерью своих детей, человек, от которого я вот уже год не могу оторваться – моя родная сестра-близнец?
