В пламени печи плясали демоны.
Они кружились, извивались и плевались в глаза мальчику, который сидел у самого огня, машинально подогнув под себя ноги, как обычно делают очень гибкие дети. Он подпер руками подбородок и молча смотрел, как языки пламени сходятся, сливаются и распадаются на части, с шипением раскрывая свои тайны. Мальчику всего шесть дней назад исполнилось девять лет, но, поскольку отец еще не пришел домой, он ощущал себя совсем взрослым, а огненные демоны смеялись над ним.
– Останешься за старшего до моего возвращения, – сказал отец, наматывая веревку на свою медвежью лапу. – Позаботься о матери и о том, чтобы все было в порядке, пока мы с твоим дядей будем далеко. Ты меня понял?
– Да, папа.
– Приноси ей дрова, когда она попросит, и аккуратно складывай у стены, чтобы просохли. И вообще делай все, что она скажет, хорошо?
– Сделаю.
Мальчик все еще видел морщинистое, обветренное лицо отца, нависшее над ним, чувствовал твердокаменную руку на своем плече. Тяжелая отцовская хватка словно бы передавала его безмолвный наказ: «Я иду на серьезное дело, сынок. Не обольщайся насчет этого. Присматривай за матерью и сам будь осторожен».
Уверившись, что мальчик все правильно понял, отец удовлетворенно кивнул.
Следующим утром мальчик сидел у кухонного окна и смотрел, как дядя Йожеф запрягает двух сивых коней в семейный фургон. Родители отошли в дальний конец комнаты, к запертой на засов двери. Отец надел шерстяную шапку и тяжелый овчинный полушубок, которую жена сшила ему на Рождество много лет назад. Потом забросил на плечо моток веревки. Мальчик уныло ковырялся в миске с мясным бульоном и прислушивался к разговору родителей, хотя и понимал, что они нарочно говорят шепотом, чтобы он ничего не услышал. А даже если и услышит, то все равно ничего не разберет.
«Так нечестно, – подумал он, запуская пальцы в бульон и выуживая оттуда кусок говядины. – Раз уж я остаюсь за старшего, то должен знать и все тайны».
Внезапно мама перестала следить за своим голосом.
– Прошу тебя, пусть этим займется кто-то другой!
Но отец приподнял ее подбородок и посмотрел в серые, как то утро, глаза.
– Я должен все сделать сам, – сказал он, и вид у мамы стал такой, как будто она очень хотела заплакать, но никак не получалось.
Все свои слезы она выплакала прошлой ночью, лежа на пуховой перине в соседней комнате. Мальчик всю ночь напролет слушал ее рыдания. Эти тяжкие часы словно разбили его сердце; и сколько бы времени ни прошло по другую сторону сумерек, его уже не излечишь.
– Нет, нет, нет, – повторяла мама опять и опять, как будто это было волшебное слово, которое не позволит отцу выйти на залитый солнцем заснеженный двор, как будто оно могло превратить деревянную дверь в каменную стену, способную удержать отца внутри дома, а все его тайны – снаружи.
Когда мама затихла, отец взял двустволку с ружейной стойки у двери. Открыл казенник, зарядил оба ствола и аккуратно поставил ружье на место. Потом обнял маму, поцеловал и сказал:
– Я люблю тебя.
Мама прильнула к нему, словно вторая кожа, но тут дядя Йожеф постучал в дверь и крикнул:
– Все готово, Эмиль! Пора ехать!
Отец на мгновение задержал маму в объятиях, потом взял купленную в Будапеште винтовку и открыл дверь. Он остановился на пороге, и снежинки запорхали вокруг него.
– Андре! – позвал он мальчика, и тот вскинул голову. – Позаботься о матери и проследи, чтобы дверь всегда была заперта на засов. Ты меня понял?
– Да, папа.
Уже в дверях, стоя на фоне выцветшего неба и багряных зубцов далеких гор, отец бросил взгляд на жену и тихо произнес всего три слова. Почти неразличимых, но мальчик сумел уловить их, и сердце его забилось от смутного беспокойства.
– Отслеживай мою тень, – сказал отец.
Он вышел из дома, и ноябрьский ветер занял его место. Мама стояла на пороге, ее волосы засыпа́ло снегом, отчего она словно бы старела с каждой минутой. Она не отрывала глаз от фургона, а двое мужчин гнали коней по мощеной дороге, торопясь встретиться с остальными. Стояла долго, с изможденным лицом на фоне обманчиво-белой чистоты мира за дверью. Когда громыхающий фургон скрылся из виду, она вернулась в дом и заперла дверь на засов. Подняла глаза на сына и проговорила с улыбкой, больше похожей на гримасу боли: