Жили они и жили. И вроде даже как хорошо – грех жаловаться, а что детей нету, так это, прости господи, не такая уж и беда, это ещё пожалеете, это ещё нанянчитесь, это ещё вон совсем и не старые оба – ещё молодые. Будет вам, право, милые, хватит.
Однако нет. Однако не хватит. Через год должно было стукнуть что-то вроде тридцати пяти или сорока (разница), и она била его в грудь – «Мудила», и боялась, что тот запьёт, – и запивал, куда деться – обидно. А потом опять врачи, связи (деньги в кармашек), уколы, анализы, воды, бабки, забытые хутора, где требовалось долго и часто, – толку. Очередная опытная и «от бога» написала в заключении: «Feminina endocrinica» – по-простому бесплодие, бровью не повела: «Женщина, некоторым, знаете ли, не дано». Но ошиблась. К зиме родился у них мальчик, и можно бы теперь радоваться, рассказывать про ветрянку да вкладывать в кошелёк фотографию – глядите, кто у меня тут, – однако никто ничему не радовался и ничего никуда не вкладывал. А из холодного: «Дела хорошо», – выходило, что ребёночек, вероятно, получился у них больной или, того хуже, уродливый, как говорят, «с диагнозом».
Тайна.
Но куда? Сразу нашлись активные, а сердобольные побежали в поликлинику, и одна встретилась с акушеркой – кругом связи. Пустое. Родился и родился, остальное не уточнялось, очевидно, замалчивалось. Здоровых сейчас нет, а у таких и подавно.
«Как она начинала, мы помним». А начинала плохо, и никто ничего не забыл, и наскоро была выдумана болезнь, и кто-то стал собирать помощь, но передумал – следует, знаете ли, узнать, может, мальчику с этими худо. «Бывших не бывает, а женский неизлечим. Проглядим, жалеть будем».
Люди добрые, помогайте.
Кому надо позвонили, куда надо написали. И даже получили ответ, но не суть, одни глупости: «Возьмём на заметку. Проверим». Конечно. От таких ничего не дождаться, а если действовать, то самим. И возмущённые отправились к пьяницам прямо в дом. Поступок. Несобранные, «в чем было» – ввалились за калитку, начали кричать: «Выходите», грозились – устроят скандал, да просили привязать собаку, о чем повторили несколько раз, но, не дождавшись, прошли прямо к порогу смело, так как сильные и вообще всех здесь поставят сейчас на место.
Наконец им отворили и пустили без разговоров, словно ждали. Сняли со всех куртки, пригласили, теперь уже молчаливых и растерявшихся, в комнату, где за дверью слышались шаги да звук посуды – «Гуляют, что ли?» Но думать было некогда, торопили, «Идите в тепло», «Мы не к вам». «Славно». И муж выхватил самую буйную из всех на свет, где среди чужой жизни стоял накрытый стол, а старуха раскладывала горячее по тарелкам. Неудобно было отказать – сели.
«За мальчика водку» – и все, переглянувшись, радостно выпили – повод.
Да сидели потом до ночи, немного плакали, пели, а она ходила и подливала только в рюмку каждому как хозяйка.
Любезна и далека.
«Юра, покажи жабку». И Юра показывал: с дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква» – все хохотали. «Хороший Юра, Юра молодец». Потом его, как правило, баловали сладким, поили чаем с блюдца – дуй, а то ошпаришься, – гладили по голове, улыбались да отправляли в постель. Прощаться гости не приходили. Только мать, уже после, убрав со стола сервиз и тщательно вымыв пол, бывало, заглядывала ночью, но никогда не приближалась к нему, а лишь смотрела в темноту комнаты: «Спит ли?» – и, успокоившись, пропадала.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Но Юра не спал. Словно боялся пропустить что. Прозевать ненароком какой-нибудь там «вторник» или «четверг» – не суть, в днях он, признаться, не разбирался, а только и жил, что ожиданием нового утра. Всех этих баночек, книжечек, блюдечек да гостей, которым можно было показать жабку, а значит, быть нужным, значит, быть важным, значит, быть как все.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Кроватка мокрая, одеяло сбилось, подушка камень. Крутись с бока на бок, пугайся фонаря в серванте – никуда не деться, никуда не уйти. Сколько помнил себя, закрывали. Но привыкнуть к темноте и одиночеству Юра так и не смог. Мама этому не учила, а попроси, и не научит же. Уроки для него кончились. Узлы на туфельках вместо бабочек превратились в резиночки на ботиночках (другое дело), не улетели. Врач говорит: «Это максимум», а максимум – «потолок», а до потолка не достать, Юра пробовал, даже вставал на цыпочки – совсем пустое. В общем, страдай и мучайся, пересчитывай пальчики. Не уснёшь.
Нет. Измотаешься только да упадёшь. Канешь в блеклые воды ромашек и выстиранных гиацинтов, не выплывешь.
«Сил моих больше нет, ну что ты опять кричишь». Утром завтрак. Малиновые круги на каше, песок, снежные пряники – «Не болтай», а розовое мясо, так это на обед, оно не сейчас. Потом. А сейчас гулять – ходить в лавку, держаться за край пальто, дивиться.
«Эти дети умеют жабку?» Чужие, невоспитанные, показывают пальцем, кажут язык. Прочь, прочь! Идём же дальше. А в очереди угостят конфетой, а на прилавке, гляди, забыли перчатку, а за ширмой дядя без трико, я такого ещё не видал. Огромный, огромный мир: от дома и до сквера, от бакалеи и до сада, мама, вот твоя парикмахерская.
