Доктор стоял на лестничной площадке и курил. Хлопнула дверь. Вышла соседка с мусором. Не здороваясь, протопала к мусоропроводу, громыхнула металлической, выдающейся, как у поэта Маяковского, вставной челюстью приемника и, выказывая силу, вбила, втиснула в разъятый зев поношу. Послышался гулкий прерывистый шум летящего в пропасть. Потом – стихло. Мусорные боги приняли жертву. Механический кишечник мусороустройства начал неутомимый, неспешный процесс утилизации, переваривания очередной порции «дарёнки»… Соседка молча прошла мимо. Хлопнула дверь. Наступила тишина.
Доктор курил и думал. О жизни. Хотя что о ней думать, и так ясно было, что – хреновая: минут за пять до описываемых событий он в очередной раз поцапался с женой. Началось, как всегда, с пустяка, с ерундовины сущей, а в итоге вышла полная жесть. Долота не уставал удивляться уникальной способности женщин из всего создавать проблемы, во всем видеть вторые, третьи, пятые смыслы… Их стремлению и умению влезть, что называется, под кожу, «развести на нервы», умелости и изобретательности в прессовании…
За окном пошел снег.
«Бедные декабристы… Испоганили им, поди, чертовки каторгу всю! Не Сибирь у мужиков через них вышла, а сплошное недоразумение!»
Под «чертовками» Долота имел в виду вторых половинок некоторых из родовитых государевых преступников того далекого 1825-го, всех их – и знаменитых, и не очень, – не устрашившихся, не убоявшихся нравов и ужасов каторги. Внутренним зрением доктор Долота как бы увидел наяву стоящих на сибирском морозе несчастных аристократов. В Нерчинске, там, или в Якутске… «Во глубине сибирских руд», в общем, едва-едва скинувших кандалы дорожные… Выглядели порозовевшие на ядреном морозе страдальцы оживленными, даже радостными, оттого что закончился тяжелый многомесячный этап, с ночевками в клоповниках пересылок и грубой бесцеремонностью конвоя. Представил их – даже не догадывающимися еще о том, что ожидает их вскоре, какой сюрприз предуготован уже изменчивой судьбой… И – от души посочувствовал изгоям. Во всяком случае, тем из них, до кого добрались, спустя некоторое время, неотступные в своих зловещих намерениях невесты и жены: «Скоро получите! Это вам не Следственная Комиссия, не равелин алексеевский и прочие петропавловские „курорты“, не Милорадович, которого можно вот так запросто пулькой с коника сковырнуть!..» А ведь неспроста запрещали следовать дурам этим в Сибирь-город, добивать мужиков-то своих, ох, неспроста! Выходило, что уже тогда, даже при царизме проклятом, и то понимали, что нельзя, невозможно к наказанию официальному добавлять еще и «женский фактор»… Долота представил себе все, что выслушали от жен своих «долгорукие» и «волконские» за Сибирь свою многолетнюю, и почему-то поежился.
Загудел лифт. Надсадой электромоторов, шуршанием шкивов, ритмичными стуками тросовых барабанов, периодически случавшимися глухими ударами лифтовых кабин о какие-то выступы шахт на «проблемных» этажах, мешая Долоте думать, не давая сосредоточиться. Что-то очень важное зрело внутри Долоты, как нарыв. Но, словно не видя открытых настежь дверей, топталось где-то внутри, возле самого входа в сознание…
Он глянул в площадочное окно. Далеко внизу, там, в центре двора, как муравьи, суетились, копошились крошечные черные фигурки – дети лепили из свежевыпавшего снега бабу… Наблюдая за копошащимися в снегу детьми с высоты своего пятнадцатого этажа, Долота долго еще не мог выйти из темы: «Эх, досталось, конечно, мужикам – не приведи, Господи!..»
Сигарета горчила, как жизнь. Долота попробовал было пускать кольца табачного дыма, да не пошло что-то. Сигаретный дым змеился и, завиваясь, тянулся к потолку, чтобы растаять, кануть в никуда, без следа. Вздохнул, махнул рукой и поплелся в квартиру…
Все вещи и предметы из чего-то состоят. Вода – из водорода и кислорода, сера – просто из серы, воздух – вообще не что иное, как смесь газов. Николай Петрович Долота процентов на пятьдесят отлит был из червонного золота примерного семьянина, на пятнадцать – из неуемного желания докопаться до жизненной правды, и на оставшиеся тридцать пять – из наивного стремления разобраться в себе. Эти-то тридцать пять чаще всего и подводили его под монастырь…
Будильник начинал орать и буянить ровно в шесть тридцать. Точнее – будильники. Потому что было их аж целых три! Первый, основной, дремал в засаде, в изголовье, на прикроватной тумбе. Желтый, как цыпленок. Но, дождавшись часа своего, голосил как заматерелый петух… Несколько секунд спустя на подмогу ему приходил дрейфующий неподалеку, в том же квадрате тумбового «моря», мощный айсберг мобильника. Он взвывал корабельной сиреной, вибрируя, бился, как припадочный во время приступа, дрейфуя по полированной поверхности тумбы к самому краю, рискуя однажды навсегда низвергнуться… Последним в дело вступал хитрый и осторожный «японец» – будильник новеньких наручных японских часов Долоты. Будучи «буддистом» по природе своей, был он самым миролюбивым и необременительным – в указанное время деликатно выдавливал из себя двенадцать натужных каловых орешков звуковых сигналов и, с чувством выполненного долга, смолкал до следующего утра, не докучая более хозяину.
