Будто заслон убрали – меня начало затягивать, словно дым в печную трубу. Мутные образы уходили на глубину, срывались и падали, растворялись почти мгновенно, уступая пространство лицу: немолодому уже, с тонкими бледными губами, узким длинным носом, глазами, будто уставшими от самой жизни, и поросшему несмелыми усами и бородой. Сон ушёл, и я снова был – я.
Егерь будит наверняка и отдельно каждого. Я первый на его пути, потому что лежу возле окна, ближе к двери. Увидев, что я вполне очнулся, егерь обращается теперь к Михаилу – будит его таким же способом: просто положив на плечо ладонь. Последним должен быть Иванов, но его нет теперь. Лежанка пустует вторую ночь.
Сегодня уже двенадцатый день, как мы здесь. Добирались сначала вдвоём с Михаилом: поездом до Калуги. На вокзале нас уже ждал Иванов: здоровый мужик с красным пористым лицом, в которое будто вдавил кто-то маленькие свиные глаза. Михаил коротко нас представил, и я, протянув ладонь, ощутил крепкое Ивановское рукопожатие; он сопроводил это действие улыбкой, открывшей верхний ряд свиных же, как мне показалось, зубов.
От Калуги Иванов, знавший дорогу, повёз нас на своей машине. Рядом с ним, на пассажирском кресле, сидел Михаил – им двоим было, о чём говорить; я ехал на заднем сидении, уставившись на пейзаж в окне. Небо во все стороны было окрашено одноцветно-серым; вдоль дороги тянулись кочки, по ним скакали мимо деревья. Снега не было почти – всего на два пальца, но крепкий мороз, видимо, с прошлого дня ещё выгнал из деревьев сок, отчего ветки покрылись инеем. Тонкий воздух делал картину ясной.
Занять себя было нечем, но стоило только закрыть газа, как меня позвали: «Подъём! Приехали».
Встретивший нас монах проводил к настоятелю, который оказался человеком проницательным – от такого не утаишься. После первого же знакомства настоятель понял о каждом из нас отдельно и в дальнейшем с каждым вёл себя соответственно. Несколько раз он встречал меня наедине. Чувство при этом было такое, будто во мне отмычкой ковыряют, пытаясь открыть. Когда говорил, лицо настоятеля сохраняло покой, – казалось, он просто жуёт усы.
Двое насельников, которых нам отдали в услугу, провели нас к гостевому бараку – тихое строение в скиту. Внутри всё было просто: несколько лежанок, стол, стулья, русская печь в углу. Нужник – во дворе.
Неделю до начала охоты нам предстояло жить среди братии, читать книги из местной библиотеки и совершать молитву. Такая жизнь, вкупе с отдалением – хоть и относительным – от цивилизации, должна была способствовать нашему очищению.
На второй день познакомились с егерем. Он подсел к нам за стол во время обеда в общей трапезной. Жизнь в лесу отразилась во внешнем виде и характере этого мужчины, походившего более на деревянную фигуру, нежели на человека из мяса и костей. Пробежав – когда уже были в бараке – глазами нашу лицензию [№1], егерь коротко изложил основные правила предстоявшей охоты, а пока она не началась, советовал сходить на рыбалку.
Близость реки и достаток свободного времени выбора не оставляли. Испросив согласие настоятеля, мы получили всё необходимое и следующим утром отправились на подлёдный лов – Иванов и я. Михаил отказался, сославшись на нелюбовь к рыбалке.
Мороз ничуть не ослаб с нашего приезда, но, кажется, стал ещё более крепок, так что воздух было остро вдыхать. Лёд простёрся от одного берега реки до другого, сдавив русло полуметровой толщей. Мы долго пробивали его, работая по очереди одной пешнёй, когда же добрались, наконец, до воды, она гейзером вырвалась из проруби, окатив нас брызгами. В монастырь, однако, вернулись не из-за мокрой одежды, а чтобы сделать мостки из имевшихся там досок. Подмостив прорубь и вычистив её, мы сели ловить.
