Северная Франция, начало июня 1920 года
Земля над могилами давно покрылась дерном, зеленевшим сейчас изумрудной травой; блестели на солнце ряды белых крестов, и, если не думать о том, что под каждым лежит погибший солдат, картина под чашей голубого французского неба была бы вполне умиротворяющей спустя четыре года после окончания той ужасной войны. Даже птицы вернулись и сновали в траве, отыскивая себе корм – семена, насекомых и червей.
Человек, наблюдавший за суетой птиц, вспоминал строчки из «Гамлета», которые когда-то, еще в школе, его потрясли и навсегда отложились в дальнем уголке памяти: «Червь не делает отличия между королем и простолюдином».
Многие тогда были зарыты торопливо, прямо на том месте, где были убиты, другие свалены в братских могилах. Разбирать мертвых для захоронения было ужасной, даже омерзительной работой. Многие из павших солдат так и не были опознаны.
Шагая сейчас вдоль рядов белых надгробий и глядя на таблички с именами, он вспоминал подробности захоронения, искромсанные тела, отдельные части тел, весь этот кошмар и думал, что, может быть, именно тогда в нем и произошли изменения? Скорее всего, нет, не это было причиной. Война стала частью его жизни, он прошел ее, выжил и все еще способен продолжать служение своей цели. Он остановился, взгляд заскользил по именам на надгробных обелисках. Сейчас его больше волновали живые, кое-кто из них заслуживал смерти. Их оставалось восемь. И он был готов.
А они?
Впрочем, его не интересовало их душевное состояние.
Он повернулся и зашагал к выходу, где его ожидало парижское такси, которое привезло его сюда. Лучи заходящего июньского солнца приятно согревали спину и плечи.
Одинокие шаги гулко отдавались в воздухе. Слышат ли они эти шаги, или после грохота войны такой пустяк их не может потревожить? Тех, кто лежит сейчас под этими плитами. Или все-таки тревожит?
Вечером его ждет поезд Кале – Дувр. Потом еще один – из Дувра в Лондон. Но он не торопился.
Сначала хороший обед, если повезет такой найти, бутылка вина и потом крепкий сон.
Такси, тронувшись с места, направилось в обратный путь. Он положил голову на спинку сиденья из потрескавшейся кожи и закрыл глаза.
Лондон, июль 1920 года
Старший инспектор Камминс появился в Скотленд-Ярде рано, в половине девятого, и прошел сразу в свой кабинет, где продолжил укладывать книги в коробки. Это был его последний день, и он хотел уйти тихо, без всякой помпы. Ранение положило конец его службе.
– Надо было раньше уйти, – сказал он вошедшему попрощаться инспектору Иену Ратлиджу. – В конце войны. Но я все откладывал, тянул, находил причину – то одну, то другую, лишь бы остаться. То надо завершить отложенное дело, то подождать до очередного рассмотрения в суде. И вот я все еще здесь, хотя давно пора быть на покое. – Он посмотрел на очередную стопку книг. – Так что жалеть не о чем.
– Я в какой-то мере чувствую себя виноватым, – начал было Иен, но Камминс оборвал его:
– Чепуха. Я знаю, что надо уходить. Работаешь и не замечаешь, что годы идут, и в пятьдесят пять считаешь, что тебе все еще тридцать, пока в один прекрасный момент не посмотришь на себя попристальнее в зеркало во время бритья.
– Сможете ли вы жить в Шотландии после лондонского шума и суеты?
– Бог мой, конечно. А если и нет, моя жена подскажет, что мне положено по этому поводу думать. – Камминс взял моток липкой ленты и начал заклеивать коробку. Закончив, сразу принялся заполнять книгами вторую. – А вы когда собираетесь жениться? Не надо надолго откладывать. Вот я стану дедушкой в следующем месяце.
Ратлидж только вежливо посмеялся в ответ.
– У вас позади славный послужной список. Нам далеко до вас.
Камминс поставил стопку книг на край стола и оглядел кабинет. Полки были почти пусты, фотографии сняты со стен. Он тяжело вздохнул и сказал задумчиво:
– Пожалуй, это правда. Я любил сыск даже больше, чем следовало. Знаете, а ведь одно дело так и осталось нераскрытым. И, говоря по правде, я к нему относился с каким-то суеверным страхом. У меня годами лежала на столе папка, и я все говорил себе, что скоро займусь им, но так и не делал этого. Когда порой сильно уставал, оно мне даже мерещилось. Что меня больше всего интриговало – был тот человек убит или его принесли в жертву. И еще: убивал ли убийца вновь?
– Жертвоприношение? – Ратлидж удивился. Это слово никак не вязалось с его представлением о старшем инспекторе.
Камминс взглянул на него немного застенчиво, как будто сам понимал неуместность своего определения.
– Это первое, что пришло мне в голову, как только я увидел убитого. Как будто его выставили специально напоказ. Предупреждение другим, если хотите. Очень похоже на жертвоприношение. Но не религиозное, то есть я не имел в виду религию, другого рода. – Он замолчал, пожал плечами и подытожил: – Был устроен странный спектакль с художественным оформлением.
– Когда это случилось?
– Вы еще здесь не появились. Канун летнего солнцестояния, июнь 1905 года.
Камминс подошел к окну, в этот момент солнечный луч вырвался из облаков, и сразу серые тротуары засверкали.
– Примерно пятнадцать человек явились в Стонхендж, одетые друидами. В простых холщовых рубахах, плетеных сандалиях, в руках ветви дуба. Сомневаюсь, что они разбирались в древней религии друидов, но они пришли встретить восход и спеть гимн солнцу, почувствовать экстаз, ну, всякая такая ерунда. Так вот, они появились у камней, пели, водили хороводы, пили домашний мед, куда был добавлен ром, как позже стало нам известно, и ждали восхода.
