В армию меня призвали из родного Улан-Удэ, столицы Бурят-Монгольской АССР, в сентябре 1939 года. Было мне тогда 20 лет. Работал на паровозоремонтном заводе слесарем-разметчиком, добился высокого разряда, занимался классической борьбой… В общем, был как все и, как все, стремился послужить в армии, стать воином, а значит, настоящим мужчиной.
Служить я попал в Барнаул – в 630-й стрелковый полк 107-й стрелковой дивизии, которая называлась неформально – Алтайской. Дивизия была сформирована всего месяц назад – в августе – и располагалась в лесном палаточном лагере под Барнаулом. А штаб находился в центре города на улице Ленина, там, где сейчас Дворец бракосочетаний.
Я был уверен, что с моей допризывной подготовкой я попаду если не в разведку, то хотя бы в обычное строевое подразделение. Но в армии не выбирают, в армии назначают. Меня назначили в полковой оркестр и велели осваивать сразу два инструмента – кларнет и весьма модный по тем временам саксофон. Но основной инструмент был кларнет. Репетиции, репетиции, репетиции… Тут все по армейскому закону: не хочешь – заставим, не можешь – научим. Никогда не думал, что скрипичные ключи и все эти гаммы и арпеджио состоят «на вооружении» армии. Но, как говорил Суворов, «музыка утраивает армии». И я сам видел, с каким воодушевлением проходят под игру нашего оркестра и развод караулов и вечерние прогулки, и строевые смотры, не говоря уже о парадах.
Субботними и воскресными вечерами мы играли в городе в Нагорном парке. До середины 30-х годов здесь было старинное кладбище, но его снесли вместе с храмом и сделали городской парк, откуда открывался красивый вид на весь город, на Обь и впадающую в нее Барнаулку. Красивое, но грустное место – кладбище все же, да не одно, тут и татарское было рядом, и немецкое (протестантское). Кстати, в оркестре у нас были и алтайские немцы – три Ивана: Роборт, Шмидт, Штольц, был бурят Федоров, служили сверхсрочники, музыканты срочной службы и подростки-воспитанники – сыны полка. Все очень разные, но оркестр объединял всех в один ансамбль, в один организм.
За три месяца я и другие новоиспеченные музыканты должны были научиться исполнять гаммы и арпеджио до четырех знаков; исполнять свою оркестровую партию; понимать все значения дирижерского жеста; играть строевые марши и петь строевые песни, как на месте, так и в движении. Умение читать ноты дополняло умение читать книги, это была как вторая грамотность, и я очень гордился своей новой профессией.
Помимо музыки, нас, полковых оркестрантов, обучали и другим навыкам – санитарному делу, например. В бою мы должны были быть боевыми санитарами, вытаскивать раненых бойцов с поля боя и непременно с их оружием. Музвзвод исполнял также обязанности трофейной команды и похоронной. И, конечно же, все мы должны были уметь стрелять и переносить тяготы походной жизни. Помню, как озадачили нас, новобранцев, ботинки с обмотками. Ботинки – дело понятное. Но вот обмотки… Попробуй намотай полотняную ленту так, чтобы и ровно было, и с ноги не сползала… Сапоги выдавали лишь к концу срочной службы. А до того, остряки подсчитали, надо было намотать на ноги в общей сложности двадцать километров обмоток. Не позавидуешь тому, у кого в походе размотается обувка. А марш-броски случались часто. Редкий день обходился без испытания на выносливость.
Перед отбоем, дурачась, пели «молитву»:
Спаси, Господи, от отбоя позднего,
От подъема раннего.
От старшины-беса,
От пайка-маловеса…
Всякий раз, когда на завтрак давали пшенную кашу с большим куском селедки, а это делалось не реже 1–3 раз в неделю, нам становилось ясно – сегодня поход на стрельбище. До стрельбища семь километров, и мы преодолевали их «ускоренным шагом и бегом» за 30–40 минут. Надо учесть, что шли мы в лютую жару с полной выкладкой: карабин, скатка, каска, полный подсумок патронов, пара учебных гранат, противогаз, малая лопатка, вещмешок и фляга, заправленная холодной, такой вожделенной после селедки водой. Увы, пить ее до особого распоряжения запрещалось. А «особое распоряжение» задерживалось до возвращения с учений. Семикилометровый марш-бросок, учебный бой, с ходу стрельба по мишеням. Небольшой привал… Курить можно, пить нельзя. А вода булькает во фляжках искушающе, хоть бы рот смочить, хоть бы капельку на пересохшие губы… Снова в «бой», потом переход все в том же темпе в расположение… Наши гимнастерки белели и дубели от выступавшей с потом соли. Хлопчатая ткань цвета хаки выдерживала два-три месяца, потом рвалась обычно почему-то на спине – во всю ширь… Наш полковой поэт (сын полка, мой сотоварищ по музыкантскому взводу Леонид Трухин, впоследствии старший научный секретарь Красноярского университета) написал о том времени так:
На обских брегах, на просторах Алтая
Сбирала полки моя Сто седьмая.
