Если верить разведке полка:
У Аллаха не дрогнет рука.
Но Христос обещал, что пока,
Наша песня не спета.
А.В.Першко-Балаев
Веяло прохладным ветром, хотя над горами стояло палящее солнце, освещавшее светло-коричневые хребты, часовых на постах и казармы. Вокруг звенела тишина, небо стояло безоблачное и трудно было поверить, глядя на всю эту кажущуюся идиллию, что сейчас тридцать первое декабря….
В дивизионе жизнь шла своим чередом: батареи были развёрнуты и находились в боеготовности, бойцы стояли на постах, а те что находились в казармах, как могли, украшали их, – всё ж Новый год впереди.
Все, конечно, понимали, что от грядущей ночи не стоит ждать никаких чудес. Никаких праздничных застолий, как дома. Никаких подарков. Но все старались верить в лучшее. Что хоть одну ночь будет тихо и можно будет просто отоспаться…
***
– А чего-снег-то не белый? – спрашивал, усмехаясь, Шевчук. – Его и так нет, а тут ещё и не белый! Ну, что такое?
– Так, товарищ лейтенант, – отвечал Соколов, – это ж газеты! От текста и черно!
– Понял, не дурак, дурак бы не понял! – рассмеялся Шевчук. – Вешай, давай.
Боец принялся вешать небольшие снежинки, вырезанные из газетных листов, на использованные пулемётные ленты, что были протянуты между коек над четырьмя сдвинутыми столами.
Тут, в казарму вошёл рядовой Клахадзе. Лицо его было красным, куртка нараспашку, а в руках блестели красно-зелёные гирлянды. Шевчук удивлённо взглянул на своего бойца, а затем на разноцветные стекляшки и спросил:
– Аким, друг мой сердечный, где ж ты их взял?
– Кого? – не понял Клахадзе.
– Ну, эти…
Шевчук кивнул в сторону гирлянд.
– А! Так это, Громушкин дал.
– Да ладно? – удивился Шевчук. – У этого старого… – он закусил губу, – неужели сам Володька дал?
– Так точно! Сказал, лично для нашего взвода.
– Ой, вот не надо мне тут! – шутливо отмахнулся лейтенант.
– Что? Это правда!
– Да хорошо! Не стой на месте, вешай!
Клахадзе козырнул, сбросил куртку и принялся деловито развешивать гирлянды поверх снежинок.
Тут в казарму вошёл сержант с небольшим закрытым ящиком.
– Так-так, – скептически прищурился Шевчук. – А с чем ты, Михалыч, пожаловал?
Сержант усмехнулся и приоткрыл крышку ящика, в глубине которого виднелись эклеры.
– Ого! – улыбнулся до ушей лейтенант. – Руденко! Ты откуда их взял?
– Тише, Борис Александрович! – шепнул сержант. – Это нам на ночь, чтоб ребятам настроение поднять…
– Да я понимаю, понимаю! – уже шёпотом отвечал командир. – Откуда они?
– Секреты фирмы, – улыбнулся сержант.
– Я тебе сейчас покажу! – засмеялся Шевчук, замахиваясь на Руденко. – Секреты фирмы у него!
– Э-э! – заголосил артиллерист, отступая на шаг. – Бить будете – не получите! Я здесь Дедушка-Мороз!
– Прячь их подальше, до ночи! Дедушка, тоже мне! – смеялся лейтенант. – Ой, парни, ночь ещё не наступила, а вы меня уже удивляете!
– То ли ещё будет! – усмехнулся Руденко, запихивая ящик под койку.
– Но-но! Не нужно! Нам бы тихо эту ночь пережить… без приключений всяких…
***
Капитан Клоктунов собрал всех своих офицеров у себя в штабе, хотя постройку эту штабом можно было назвать с большой натяжкой: небольшой деревянный домик с широким столом внутри, на котором всегда неизменно лежала карта, алюминиевая кружка и карандаши.
Вид у комбата был мрачный: щетина покрывала почти всё его лицо, короткие волосы на голове были взъерошены так, что тень его головы была похожа на ежа, глаза были красные от недосыпа, хотя иной кто мог бы сказать, что он просто много пьёт.
Лейтенанты стояли перед столом командира. Глаза всех светились какой-то непонятной надеждой и в то же время готовностью ко всему.
Капитан поднял усталые глаза на своих офицеров, закусил губу, а потом монотонно начал говорить:
– Товарищи офицеры, всех поздравляю с наступающим Новым годом! Но много пить сегодня категорически запрещаю, хотя и понимаю всю сложность ситуации… По данным разведки, «духи» активизировались опять. Что-то затевают сегодня ночью… Всем быть в готовности, кого увижу пьяным в…
Он сжал руки, которыми опирался на стол, в кулаки и продолжил:
– Лично расстреляю, а там пусть меня судят…! Всем понятно?
– Так точно! – хором ответили лейтенанты.
Каждый из них понимал, что Клоктунов, конечно, никого не расстреляет, хотя и мог набить морду… Никто его за это не винил, да и не стал бы; в Афганистане у него уже была вторая командировка и звание капитана он получил именно здесь, вместе со своими орденами. Однако, даже несмотря на всю кажущуюся грубость комбата, он был добрым человеком и никого просто так не наказывал. В батарее его любили… любили за смелость, за справедливость, за то, что он всегда грудью стоял за своих людей, даже когда понимал, что виноваты они.
Вспоминался один случай. Однажды, во время проведения одной из операций его батарея вела огонь по противнику, а он вместе с командиром полка находился на другой наблюдательной позиции в БТРе, будучи практически в ста метрах от позиции моджахедов, по которой работали его люди. Когда Клоктунов передал своим артиллеристам новые координаты стрельбы, то, видимо, по ошибке записали не «двести восемьдесят семь», а «сто восемьдесят семь». В артиллерии такие просчёты бывали роковыми. Он подал в рацию команду «огонь» … а через несколько мгновений почувствовал, как под машиной задрожала земля, а по крыше загремел град осколков. Капитан посмотрел на командира полка. Подполковник грозным взглядом взглянул на комбата и сказал:
