АНАТОЛИЙ КРАШЕНИННИКОВ
НОСКИ
Точно уже не помню, какой это был день. Но с того самого дня происходят со мной самые необъяснимые вещи.
Шёл второй год новой гражданской войны, охватившей некогда единое пространство и его народ. Он стремительно, ни разу не запнувшись и не отдышавшись, приближался к третьему.
Обречённый февраль в расстёгнутом чёрном пальто перестал оглядываться назад и, закинув ворот наверх, просто шёл к своему концу.
Война эта хоть и началась гораздо раньше, чем могло казаться сейчас, но ещё в детстве я понимал, что она начинается уже тогда. И при всём при этом она всё равно стала своими резко возрастающими масштабами внезапной, как всегда внезапна зима в России.
Мне казалось, что война была всегда, сколько я помню себя самого.
Война была тогда, когда я жил, казалось позже, поистине беззаботной жизнью. Но фокус в том, что то самое время, когда ты находишься в нём, не кажется вовсе каким-то беззаботным, а даже скорее трудным.
Время всегда трудное. Но перейдя в другое, оказывается, что ты попросту не замечал всех таинств и чудес прежнего времени.
Я не собирался на войну добровольцем, хоть и поддерживал всем сердцем крупномасштабное выступление наших войск. Казалось, что оно должно было начаться ещё за восемь лет до этого. Но случилось всё так, как случилось. И когда началось отступление, было понятно, что молниеносной победы не будет, и теперь всё будет долго и больно.
Позднее была объявлена мобилизация, но меня она не коснулась почему-то, и я остался на гражданке. Хотя мысленно я трижды приготовился к тому, что и мне придётся встать под ружьё.
Я даже и не думал уклоняться, и лишь недоумевал, видя поток новых эмигрантов, бросивших свой корабль, когда тот попал в пучину. Но в то же время опасался воплощения моих детских игр.
Ведь тогда я всякий раз проигрывал сюжет, где наши ставшие вдруг «не нашими» стреляют в спину русским, ничего от них неподозревающим. Я почему-то романтизировал свою собственную, какую-то героическую, гибель, и то и дело заваливался на спину с воображаемым пулевым ранением в грудь, подобно героям военных фильмов. Я в действительности теперь боялся реализации своей детской игры воображения в этом материальном мире.
Но когда мобилизация закончилась, я даже немного расстроился, к своему же собственному удивлению. Ведь трезвый рассудок говорил, что в бою мне ни за что не выжить, а другая моя сторона испытывала нелепый стыд. Меня стали разрывать эти странные чувства искренней любви к Родине, своего какого-то сакрального долга ей и трезвое осознание пустой, бессмысленной гибели. Около полугода я терзался немыслимым сюжетом своей возможной нужности и в то же время бессмысленности самостоятельно шагнувшего во тьму.
Постепенно я оставил все свои тревоги, перестал со временем следить за сводками с фронтов и вообще стал жить, как прежде, весь в долгах и в бесконечной погоне, чтобы успеть до следующей даты платежа по кредиту, как впрочем, живёт большинство современных россиян.
Хотя моя бабушка не раз высказывалась о том, что и мне следовало бы идти добровольцем на фронт. Вот, дескать, съездил бы тоже, вернулся бы с орденом, как эти ребята, всякий раз указывая на героев сюжета новостей.
В один из таких разов матушка даже как-то вступилась за меня, дескать, ведь там не только ордена и гордость, там может быть иначе – только слёзы и печаль.
На что, к моему невообразимому удивлению, я услышал:
– Все плачут, и я поплачу.
Эта фраза засела в моей голове на некоторое время и иногда проговаривалась там её голосом.
Но всё-таки под самый конец второго года бушующей войны один мой знакомый, услышав в разговоре, что я забросил книгу, предложил мне как ратующему за победу гражданину, отправиться в качестве волонтёра с конвоем гуманитарной помощи войскам.
На тот момент мой проект, над которым я трудился целых три года, провалился, и, пребывая в возрасте 34 лет, я осознавал лишь, что за всё время я не добился ничего из сотни своих идей, какими бы уникальными они мне не казались.
В конце концов, я согласился.
Так я прибыл на Донбасс.
В составе гуманитарного конвоя мы должны были доставить помощь участникам боевых действий, в том числе всё то, что приносили обычные люди на пункты приёма помощи фронту.
Там были и тепловые пушки, и генераторы, и аккумуляторы, квадрокоптеры, тёплая одежда, носки.
На срочной службе я был водителем. Служил в автомобильном батальоне, который дислоцировался чуть ли не в центре Москвы. Однажды даже ездил в Кремль.
Сейчас я был как грузчик и разнорабочий, где-то что-то разгрузить, где-то помочь. Колесо заменить, или ещё что.
Честно говоря, с памятью на новые лица или места у меня всегда было плохо. Даже если несколько дней ездить по одному и тому же маршруту, я всё равно мог заблудиться. Поэтому направляясь в свой первый день на очередной пункт, я не обращал внимания, куда мы едем.
Я находился в смешанных чувствах. Я человек, который хоть и добывал себе на жизнь физическим трудом, но в то же время любил белые рубашки, неоклассическую музыку, да и вообще считал себя не иначе, как писателем, и именно так себя в первую очередь и идентифицировал, не смотря на то, что не дописал ни одного начатого произведения, и потому, по сути, и не имел читателей. Более того, я сам-то ни одной книги в жизни и не прочёл.
