Театральный роман
Случайный взгляд, перчатка и письмо
И тонкий дым отставленной сигары.
Промчится песня млеющей гитары,
А торжество придет уже само.
Пусть тишина пронзительнее звука —
Не говори мне, что судьба вольна!
Бокал терзаний не допит до дна.
А в глубине – покой или разлука.
Я преферанс еще отдать спешу
Мечтам надежд, что многословно юны…
И лишь в стихах тебя превозношу —
К великосветской радости Фортуны!
…Мои отношения с театром начались с середины семидесятых. Их жанр вполне можно было бы определить как «театральный роман», столь причудлив был сюжет, напичканный коллизиями тогдашнего времени.
С одной стороны, семидесятые годы знаменовали собой торжество пошлости и гнилости коммунистической системы, прогрессирующего маразма советских руководителей; с другой стороны, – словно в противовес этому тяжелому и удушающему смогу безнравственности и лицемерия цвели все виды искусств – от полуофициального до запрещенного, до андеграунда. По Москве, словно освежающий ветер свободы, гулял «Самиздат», творили «смогисты» (чье название СМОГ – Сообщество молодых гениев – было вызовом уже упоминавшемуся мной государственному смогу), по ночным улицам бродили безумные барды, бредящие братанием и бряцанием расстроенных струн дешевых гитар.
Но главным помостом, где разыгрывалось настоящее действо с кукишем в кармане, был все-таки театр.
Кто жил в те годы, поймет, о чем я говорю.
Кто жил в те годы в Москве, – или хотя бы бывал там наездами, – вспомнит это сладостное предвкушение премьер, эти названия театров, звучащие, как музыка: «Таганка», МХАТ, Театр Сатиры, Театр им. Маяковского, Театр «Эрмитаж», Театр «Современник»…
Кто жил в те годы в Москве, – или хотя бы бывал там наездами, – никогда не забудет эти огромные очереди на лучшие столичные спектакли, эти вихрящиеся людские толпы, одержимые одним лишь желанием – попасть на ту или иную премьеру, увидеть тот или иной спектакль, который либо стал известен, благодаря критике, либо, благодаря слухам, распространяющимся подобно звуковой волне.
О театрах того времени можно написать целое исследование; это было бы, пожалуй, многотомное собрание сочинений.
Мне же, скромному повествователю, хочется рассказать всё же о своем скромном «романе» с «Таганкой».
И прежде всего отметить памятный январский день 1979 года, когда меня пригласили на утренний просмотр («общественный прогон», как говорят в театре) спектакля «Обмен», поставленный по знаменитой повести Юрия Трифонова. Можете себе представить, что это значило – попасть в театр к Любимову, да еще и на общественный просмотр, куда соберется весь «бомонд»?
Потому я смутно помню, какая погода стояла в тот день – помню лишь только то, что лихорадочно собирался, думая, как попасть на спектакль заранее, чтобы не опоздать и не застрять где-то по дороге. Успокоился я только тогда, когда, наконец, очутился в зале, и первым делом обратил внимание на то, что сцена была оформлена под обычную московскую квартиру шестидесятых годов; рядом с правой кулисой стоял телевизор с линзой, а по нему «совершенно своевременно» передавали уроки английского языка.
Внезапно шум в зале стих, и я увидел, как взоры моих соседей обратились к распахнувшейся двери рядом со сценой: это появился Любимов с фонариком. Посмотрев на начинавшуюся игру, сказал, усмехнувшись:
– Что? Будем учить английский язык?
Зал отреагировал дружно.
Юрий Петрович Любимов.
Наверное, стоит процитировать посвященное ему стихотворение Андрея Вознесенского; по словам поэта, эти строки приурочены к одному из дней рождений Мастера:
Вы мне читаете, притворщик,
Свои стихи в порядке бреда.
Вы режиссер, Юрий Петрович,
Но я люблю Вас как поэта…
Когда актеры, грим обтерши,
Выходят, истину отведав,
Вы – Божьей милостью актеры,
Но я люблю вас как поэтов…
Учи нас тангенсам-котангенсам,
Таганская десятилетка.
Мы с вами, зрители Таганки,
По совокупности поэты…
Но мне иное время помнится,
Когда крылатей серафимов
Ко мне в Елоховскую комнату
Явился кожаный Любимов…
То чувство страшно потерять,
Но не дождутся, чтобы где-то
Во мне зарезали Театр,
А в вас угробили Поэта.
Пожалуй, прибегну еще раз к творчеству Андрея Вознесенского, но на сей раз к его прозаическим воспоминаниям:
«Таганка» была художественным эпицентром свободолюбивой интеллигенции. Блистательные актеры ее ренессансно одарены – поэты, композиторы, прозаики.
Многие нынешние идеи гласности родились на «Таганке». Зритель там был особо талантлив. Таганская нация – интеллигенция высшей пробы. Великим зрителем была молодая, мыслящая революционно интеллигенция, которая ныне пытается изменить страну. Зал взрывался не только от политических острот, но и от художественных озарений. Вопреки застойным временам создавались шедевры…»
Вознесенский небывало пафосен; мне, честно говоря, пафос этот немного мешает; скорее всего, он приличествовал бы восторженной курсистке, нежели серьезному поэту.
Впрочем, оставим.
Это всего лишь ремарка в сторону, не имеющая отношения к повествованию.
Что сказать о прогоне?
На мой взгляд, он прошел замечательно, хотя Любимов несколько раз прерывал действие, что-то, не глядя на публику, объяснял актерам, посвечивая им в лицо фонариком.
