Ничё, жить можно. АПОЙ И ЖЕНА
Половину жителей посёлка составляли старики: бывшие железнодорожники, шахтёры… Как говорили посельчане: угольщики, да мазутники. Летними вечерами, управившись с хозяйством, выходили они на улицы, садились на лавочки, скамеечки под тополями, акациями…, пристраивали тяжёлые ладони на колени и разговаривали. Совсем старые доходили до заборов, опирались на них грудью и, склонив головы, прислушивались. Тихими были эти разговоры, как тихим был плач и тех, кого оставили дети, уехав в город, кто пережил детей своих, кто стал завсегдатаем бусугарни (поселковая пивная) и прирос к рюмке. Выходил из дома и Апой садился на лавочку под акацией с морщинистым стволом, как и его лицо.
– В бусугарню пойдёшь, Апой? – спрашивал его сосед, сидевший на своей лавочке под своей акацией.
Построили бусугарню после войны в парке среди сирени, акаций, деревянных резных беседок. Акации и сирень после вырубили, беседки снесли и выстроили деревянный летний клуб и танцплощадку рядом с бусугарней. Словом, внесли развлечения, а то, что мешало развлечениям потеснили и упрятали под землю. Молодой взгляд пусть веселиться, а старому пора уже и за переезд (за переездом кладбище). В бусугарне пахло пивом и шахтёрками: одеждой рабочих. Они заходили в неё после смены в депо или на шахте и сидели до закрытия, разговаривая о начальстве, заработках, пенсии, войне, погоде…
– Не пойдёшь, Апой, – спрашивал сосед. – А я пойду. Куда нашему брату ещё идти?..
– А я слышал, что наш посёлок скоро городом станет, – говорил Апой.
– От кого? – настораживался сосед.
Вечерело. Поднимался лёгкий ветер. Спадали жара. Воздух становился свежее. Шелестела акация, стряхивая с листьев пыль.
– От кума. Председателя поссовета, – говорил Апой.
– Эх, – зло вздыхал сосед. – Дома, огороды, сады снесут под фабрики и заводы и дадут квартиру на этаже. Как пчелы жужжать будем. Мёд соскребли, а соты оставили.
– Пусть сносят, – отвечал Апой. – Лишь бы горд был…
– Да зачем тебе город? – закипал сосед, – штовхаться в очередях за петрушкой?
На станции изредка гудели тепловозы. Гудки были усталыми.
– Хотя бы и в очереди. Веселее.
– Дурак ты, Апой. Живём, как в раю. С огородов и садов кормимся. В магазин за спичками и солью только ходим. Начальства будет больше! – сердился сосед. – Больше начальства – меньше порядка.
Сосед уходил. Апой думал, глядя на бугры, окружавшие посёлок. С бугров хорошо смотреть на него. Особенно весной, когда расцветает сирень, белеет акация, в балках пахнет ландышами, среди садов видны одни только крыши домов, а над всем возносятся тополя. Их верхушки слегка покачиваются от ветра, тянутся ввысь, словно высматривая кого-то…
– Мне город не нужен, – думал Апой.– Город им нужен.
Уже слегка темнело, когда на улицу выходила жена Апоя. Она вначале опиралась руками на лавочку, а потом садилась. Сидела молча, устремив неподвижный взгляд на акации за переездом.
– Снова смотришь? – вздыхал Апой. – Эх, мать, мать.
За переездом находилось новое кладбище. Старое с деревянными крестами и могилами, заросшими бурьяном, разровняли бульдозерами под площадку и построили «Дом быта». На новом стояли памятники с крестиками и звёздочками, а под крестиками и звёздочками – напутствия, поклоны. Были могилы и без памятников, огороженные одной только железной решёткой, сваренной в депо рабочими.
.– Ты, мать, вот что, – говорил Апой, видя неподвижный взгляд жены, – сыновья у нас, внуки. Понимаешь?
– Понимаю, – вяло отвечала она. – А Люда, дочечка, погибла, сестра умерла.
– Жизнь, – вздыхал Апой. – И сам ляжешь, а других не подымешь.
– Может, сходим к ним. Попроведуем. Соскучились они за нами.
– Не пойдём, – Апой смотрел на распухшие ноги жены. – Посиди. Отдохни трошки.
– А может, пойдём, – говорила она. – Я как их попроведую, так мне и легче. Как дома побывала. Пойдём, – просила она, – Гостинца отнесём. Поговорим.
Они заходили во двор. Апой садился на крыльцо, потуже завязывал закостеневшие коленки платками, доставал две палки, а она собирала узелок: яблоки, пряники, конфеты… таблетки…
– Может взять тебе рюмочку? – говорила она.
– Можно и рюмочку.
На кладбище было тихо, как бывает тихо тёплыми летними безветренными вечерами. Не шелестела акация. Не доносились шумы машин, гудки тепловозов. Казалось, что здесь никогда не бывает ни слез, ни плача, а только одна тишина: спокойная и задумчивая, которой чужды и горечи, и радости…
– Хорошо тут, – вздыхала она. – Душой отдыхаешь. Так и осталась бы здесь.
Она даже слегка улыбалась, поправляла платье, волосы, словно собиралась к кому-то в гости.
– А я? А сыны? – глухо говорил Апой.
Он смотрел, как улыбается жена, как радуется тишине, и думал, что скоро всё уйдёт из его жизни, жизни жены, как уйдёт и из жизни сыновей, как ушло из жизни его отца, матери и как бы ни хотел человек задержаться в этом мире – не задержится.
Апой и жена проходили к высокой старой акации и останавливались возле могилы, обнесённой железной узорчатой оградкой, за которой стояли столик, лавочка. Апой и жена заходили за оградку, садились на лавочку.
