Предисловие к американскому изданию
Эта книга началась с заказа, с неодолимого побуждения из тех, которым поддаешься, хотя инстинктивно предчувствуешь: добром дело не кончится. В декабре 1987 года некий издатель сделал мне от имени одной парижской галереи необычное предложение. В этой галерее планировалась выставка, на которой должны были фигурировать работы Йозефа Бойса, Марселя Дюшана, Ива Кляйна и Энди Уорхола: не мог бы я написать текст, связывающий четырех этих художников между собой? Я вежливо отказался, сославшись на то, что сложно отношусь к искусству Кляйна, тогда как статья для выставочного каталога не предполагает критики. Но когда в ответ мне было сказано, что речь идет о публикации книги, приуроченной к выставке, но в то же время от нее не зависимой, и что мне предоставляется полная свобода, я обещал подумать. И всю следующую ночь не мог уснуть: меня зацепило. Перспектива быть использованным, пусть косвенно, в качестве приманки для коммерческой галереи, мне совсем не нравилась, но, должен признаться, притягательная щекотливость всей ситуации перевесила. На фоне борьбы с бессонницей сама собой проявилась красная нить, действительно – и убедительно – объединяющая, как мне показалось, четырех художников и к тому же связывающая мое письмо с продиктовавшими его в данном случае материальными обстоятельствами: этой красной нитью были деньги. Не деньги как таковые, а деньги как симптом конститутивного для модернизма – зародилась во мне догадка – процесса, который каждый из этих художников по-своему завершил, привел к логическому концу: перекрытия эстетического поля политэкономическим. Можно сказать, я присоединился к мысли Вальтера Беньямина о том, что политика и экономика сменили религию в качестве решающего интерпретанта (в пирсовском смысле этого термина), с той лишь оговоркой, что в результате ретроспективного переворота Беньямин сам оказался скорее частью проанализированного им феномена, нежели его отстраненным аналитиком.
На другой день я позвонил издателю и сказал, что согласен на предложение. Однако четыре месяца спустя он отклонил полученную рукопись. Я высказался критически о Кляйне, а заказанная «книга», как и следовало ожидать, должна была быть не более чем прикрытием для каталога. Удивительная наивность… Подождав год, я отнес рукопись в близкое мне по направленности издательство, «Art Édition», которое с готовностью согласилось ее опубликовать (за что я признателен покойному Жану-Луи Мобану). Мы дали книге едва ли поддающееся переводу название: «Шитые золотой нитью: Бойс, Уорхол, Кляйн, Дюшан». Говоря буквально о моей красной нити, оно вместе с тем отсылает к выражению «шито белыми нитками», обозначающему абсолютную прозрачность чьих-либо замыслов или эмоции, выдающие человека с головой. Этим намеком я хотел внести в название подтекст невольно признаваемой банальности чистогана. Английский вариант, в котором те же художники охарактеризованы как «Sewn in the Sweatshops of Marx»[1], или «Невольники Маркса», наводит на мысль об их слишком грубом, чтобы его можно было принять за чистую монету, обращении с марксизмом и тем самым обнаруживает свою разочарованность. В этом смысле он тоже неплох, но я не должен говорить, почему так считаю.
В течение некоторого времени английская версия книги оставалась без названия: оно ей просто не требовалось. Прочитав мою рукопись и узнав о причине, по которой издатель ее отклонил, Розалинд Краусс, которой я благодарен за возможность регулярно публиковаться в США, перевела ее и напечатала главу за главой по отдельности в журнале «Октобер». Равную признательность я должен выразить Сьюзен Биельстайн, благодаря которой несколько моих книг вышло в издательстве Чикагского университета и которая была удивлена тем, что я ждал двадцать два года, прежде чем выпустить знакомые ей четыре статьи из «Октобера» в родной для них форме книги. Наконец они ее обрели, с минимальными поправками в переводе и без каких-либо изменений в оригинальном тексте.
Согласившись на описанный выше заказ, я около месяца лихорадочно читал и перечитывал экономические работы Маркса от «Экономическо-философских рукописей 1844 года» до «Капитала», делая множество выписок и пометок. Затем отложил все это в сторону и за три месяца закончил книгу без единого примечания. Несомненно, она страдает от этой поспешности, хотя, возможно, и выигрывает от скорости и энергии чтения Маркса – о чем, разумеется, судить читателю. Маркс действительно проходит по ней красной нитью, что, правда, не делает ее марксистской (или антимарксистской). В каком-то смысле я примирился с Марксом в те первые месяцы 1988 года. Не мне первому пришло в голову, что если его работы могут быть сегодня актуальны, то не потому, что они многое объясняют, – скорее, наоборот. Многим это кажется поводом для сожаления, но меня парадоксальным образом воодушевляет: Маркс по-прежнему может помочь нам понять смысл современности – в искусстве и за его пределами, – не заставляя при этом разделять или, уж если на то пошло, отвергать, хоронить или оплакивать его политические надежды. Но поскольку полностью отделить написанное им от утопии, которую он исповедовал, невозможно, его сочинения могут быть ценны в качестве проекции на множество несдержанных обещаний модернизма – в качестве карты, декодирующей решетки, интерпретанта (все в том же пирсовском смысле). Так, мне Маркс помог посмотреть на разочарование в модернизме, столь свойственное современной мысли, с той же жестокой радостью, с каким мыслители Просвещения смотрели на то, что Макс Вебер назвал позднее разочарованием в мире. Когда мифы и утопии прочитываются наперекор чаяниям их создателей, они открывают за собой новые и в известном смысле освободительные мысли и чувства. Нельзя ограничиваться выбором между постсовременной меланхолией и постмодернистским цинизмом. Мое воодушевление чтением Маркса в начале 1988 года чем-то напомнило мне энтузиазм Канта, издалека наблюдавшего за Великой французской революцией. Он восхищался не самой революцией: он восхищался эйфорией народа, которому она несла больше вреда, чем пользы. Подобным образом и я, читая Маркса в 1988 году, не мог испытывать очарования, зная о плодах, которые принесла его утопия. Но само то, что марксистские идеи очаровали стольких людей, в конечном счете от них пострадавших, было и остается знаком – знаком, отнюдь не принуждающим к меланхолии или цинизму. Я несмотря ни на что вижу в нем знак надежды – пусть не на то, что однажды свершится революция, за которой не последует предательство ее идеалов, но хотя бы на то, что лучшие плоды Просвещения еще впереди.
