[1]
Анел не вернулся в четыре, но этого как будто никто и не заметил. Около пяти уже начинало темнеть, и Пиркс, не столько обеспокоенный, сколько удивленный, хотел спросить Крулля, что это значит, но сдержался – он не был руководителем группы, и подобные вопросы, вполне законные и абсолютно невинные, могли вызвать нарастающую лавину взаимных придирок. Он прекрасно знал, как это происходит: подобное повторялось не раз, особенно когда коллектив был с бору по сосенке. Три человека абсолютно разных профессий в сердце гор, на никому не нужной планете, выполняющие задание, которое, пожалуй, все, включая его самого, считали бессмысленным. Их привезли на маленьком старом гравистате, которому предстояло остаться здесь навсегда, – все равно он годился только на слом; вместе с ними доставили разборный алюминиевый дом, немного приборов и радиостанцию столь преклонного возраста, что от нее было больше хлопот, чем проку; за семь недель им предстояло завершить «общую рекогносцировку», словно это было возможно. Пиркс никогда бы не стал этим заниматься, понимая, что речь идет лишь о расширении района исследований, производимых разведывательной группой, да еще об одной циферке в отчетах, которыми пичкали информационные машины на базе. Это, вероятно, могло иметь некоторое значение при распределении средств, людей и мощностей на следующий год. И ради того, чтобы на лентах памяти появилась трансформированная в дырочки цифра, они без малого пятьдесят дней сидели на пустом месте, которое при других обстоятельствах, может, и было бы привлекательным, хотя бы с точки зрения альпинизма. Однако наслаждаться альпинизмом было, разумеется, строжайше запрещено, и самое большее, что мог сделать Пиркс, это во время сейсмических и триангуляционных измерений рисовать в своем воображении трассы восхождений.
У планеты даже не было собственного имени, и в каталогах она числилась как Йота дробь 116, дробь 47 проксимы Водолея. Она походила на Землю больше, чем любая из всех, какие Пиркс когда-либо видел: маленькое желтое солнце, соленый океан, свекольно-зеленый от трудолюбивых водорослей, насыщающих атмосферу кислородом, да огромный трехлапый континент, покрытый первобытной растительностью. Планета прекрасно подходила бы для колонизации, если бы не ее солнце типа G новооткрытой разновидности VII, неустойчивое, с неравномерным излучением; ну а коль скоро астрофизики наложили вето, то, если даже очередная вспышка Новой ожидалась лишь через сто миллионов лет, все планы освоения этой земли обетованной приходилось перечеркнуть.
Пиркс порой каялся, что поддался уговорам и принял участие в экспедиции, но это было не очень искреннее раскаяние. Так или иначе, ему пришлось бы торчать на базе три месяца: потому что попасть в Солнечную систему раньше было невозможно. Его ждали подземные климатизированные сады базы и отупляющие телевизионные передачи с развлечениями по меньшей мере десятилетней давности, поэтому он охотно откликнулся на предложение начальника, который, со своей стороны, радовался, что может удружить Круллю, – ни одного свободного человека не было, а посылать в экспедицию только двоих инструкция запрещала. Таким образом, Пиркс свалился космографу на голову как манна небесная. Впрочем, Крулль не проявил восторга ни сразу, ни потом; вначале Пиркс даже думал, что тот расценивает его поступок как «барский каприз», коль он из командира корабля согласился стать рядовым разведчиком; казалось, что Крулль чувствовал скрытую обиду. Однако это не была обида, просто, прожив полжизни – ему уже перевалило за сорок, – Крулль стал желчным, словно его кормили одной полынью. А поскольку в изолированном от мира коллективе ничего нельзя скрыть и люди со всеми своими достоинствами и недостатками становятся прозрачными как стекло, Пиркс быстро понял, откуда в характере Крулля, вообще-то выдержанного, даже твердого человека, эта задиристость – ведь за плечами Пиркса было больше десяти лет внеземной службы. Просто Крулль стал не тем, кем хотел, а тем, кем вынужден был стать, поскольку для взлелеянной в мечтах работы не годился. А в том, что когда-то он хотел стать не космографом, а интеллектроником, Пиркс убедился, видя, как категорично высказывается Крулль в беседах с Массеной, стоит разговору перейти на интеллектронные темы; Крулль говорил «интеллектральные» – как требовал профессиональный жаргон.
Массене, к сожалению, недоставало терпимости, а может, ему просто плевать было на мотивы, которыми руководствовался Крулль; во всяком случае, если тот настаивал на каком-либо ошибочном решении, Массена не ограничивался простым отрицанием его правоты, а, взяв в руки карандаш, укладывал Крулля на обе лопатки с помощью безукоризненных математических расчетов и добивал с таким удовольствием, словно для него важнее было доказать не собственную правоту, а то, что Крулль – самоуверенный осел. Но это было не так. Крулль был не самоуверенным, а просто человеком с повышенной чувствительностью, как всякий, честолюбие которого несоизмеримо со способностями.
Пиркс, бывший невольным свидетелем одного из таких разговоров – впрочем, трудно было этого избежать, поскольку они втроем жили на сорока квадратных метрах, а звукоизоляция перегородок была сплошной фикцией, – знал, чем это кончится. И точно, Крулль, который не смел показать Массене, как сильно подействовало на него поражение, всю неприязнь перенес на Пиркса, впрочем, в весьма своеобразной форме: перестал с ним разговаривать, кроме случаев, когда это было необходимо.
