В машине нас было трое: водитель, Оксанка и я. Я ехал по делу, водитель – куда скажут. А Оксанка ехала умирать. Тащились мы в Химки из Москвы уже три часа. На «четверке» с прогнившими насквозь порогами, но пижонским спортивным рулем. Тонировочная пленка на окнах была изодрана, словно после нападения диких зверей. Машина резко срывалась с места, гулко урчала, будто обещая взлет, но мотор начинал кашлять, захлебывался, и «четверка» покорно глохла. Из-под капота, как из-под крышки кастрюли, вырывался белый пар. Он заволакивал лобовое стекло. Рыдван заглох уже в пятый раз. Я выругался. На этот раз про себя. Вслух – бесполезно. Водитель только улыбался и отвечал на все: «бодбахт», «ехаим» и «чичас». Оставалось только нервно дергать нитки бахромы, развешанной на внутренней стороне двери.
Мы везли Оксанку в хоспис. Уже виднелось похожее на дворец Снежной Королевы современное здание с треугольной крышей. Но мы, как назло, застряли. Водитель, молодой неунывающий таджик, крикнул очередное свое «мошини бодбахт», дернул ручник и выбежал наружу. Он открыл капот, разогнал белый дым черными ладонями и напоил водой раскаленный радиатор из пластиковой бутылки. Я быстро обернулся. На заднем сиденье, закутанная в одеяло как куколка, бочком лежала моя Оксанка. Прямо сейчас опухоль в поджелудочной отравляла метастазами ее тело. Медлить больше нельзя. Швырнув на водительское сиденье две мятые сотни, я достал из багажника сумку, перекинул ремень через плечо.
– Чичас ехаим! – заволновался водитель.
Я молча открыл дверь, быстро подхватил Оксанку на руки, понес. Тело ее оказалась легче сумки. Что же ты нажила на этом свете, Оксана?
Я шел сквозь боль в ногах, я заставлял их шевелиться. Уже ни о чем не думал. Только дойти. Мимо по ухабам промчалась «Нива», обрызгав меня грязью из-под колес. Мне было плевать. Я с ужасом понял, что Оксанка не дышит. Я ввалился в двери хосписа. Стойка в приемном отделении пустовала. Я бережно положил Оксанку на диван. Попытался нащупать пульс на ее шее. И не смог. Я опоздал. Нужно оставлять Оксанку здесь и бежать! Чего доброго, пришьют еще мокруху. Стоп, ведь покинуть человека в опасности – тоже преступление. Что делать? В бессильной злобе я сильно встряхнул тщедушное Оксанкино тело. Вдруг обтянутая кожей челюсть дрогнула и рот приоткрылся. Она дышала. Легкие, пробудившись, порождали странный писк. Я прислушался. Но пищала не Оксанка. А телефон в моем кармане. Я достал аппарат. Сквозь паутину разбитого стекла прочитал: «ОСТАЛОСЬ ПЯТЬ ДНЕЙ». Это писал мой кредитор, Ризван.
Только Оксанка могла меня спасти. Но сначала ей нужно было умереть.
Когда судьба определяла место моего рождения, то палец ее уткнулся в самый центр России, в пыльный и тихий город Нововоронеж. Там и появился на свет я, Федор Лежанский. Был у меня и старший брат – Матвей. Отца мы с братом видели редко. Но не потому, что он много работал. Город наш небольшой, и случайные встречи с батей происходили часто. Как-то я увидел его в авто: из проезжающей мимо «Волги» вдруг послышался хмельной смех, через приоткрытое окно вылетела пробка от шампанского. Следом из окошка авто высунулось багровое и счастливое лицо папы. В другой раз батя прижимал к стене парикмахерской незнакомую тетю в каракулевой шапке. Я подумал, что отец совершает преступление, сейчас он ее задушит и снимет с мертвой шапку. Но женщина, рисковавшая своей жизнью, почему-то заливисто и пьяно хохотала. Как-то по весне батя ушел гулять с собакой. А вернулся через пять дней без собаки и одного ботинка.
– Ты где был? – тихо спросила мама.
– В стране дураков! – прорычал батя, набивая себе рот сосисками из холодильника.
Мама тоже иногда уставала от нас. Тогда она говорила: «Мне нужно отдохнуть» – и покидала дом, чтобы вернуться к обеду следующего дня. Не знаю, где она бывала. В случайных машинах я ни разу ее не встречал.
Наша семья занимала однушку в бывшем здании общежития техникума. В единственную комнату помещались две кровати, ковер и телевизор. Когда я родился, обе пружинные кровати были безнадежно заняты. Я спал на полу. Кроватью мне служил деревянный поддон из универмага «Байкал», на который стелили матрас, а сверху – простыни.
В комнате кроме нас четверых были и другие жильцы. Тараканы. Однажды я проснулся от щекотки. В мой рот заполз таракан. У этих неистребимых тварей имелось скоростное шоссе от кухонного шкафа через заднюю стенку плиты к холодильнику. Утром я рассказал о таракане отцу.
– И что? – ответил батя, вылавливая половником мясо в кастрюле с борщом. – Не насрал ведь. Ко мне в рот раз оса залетела. И ужалила в язык. Я неделю говорить не мог.
Что такое карманные деньги, мы с братом не знали. Однажды нас пригласил на день рождения одноклассник Никита. Родители Никиты в перерывах между играми угощали нас тортом «День и ночь», хрустящим хворостом и трубочками с кремом. В конце праздника мама Никиты торжественно внесла в зал большое белое блюдо. В самом центре белой глади располагался нет, не торт, этому бы мы не удивились, а пухлый шоколадный батончик с гребешками на спинке. Глаза остальных детей, которые явно что-то знали, просияли. «Сникерс!» – завороженно прошептала девочка рядом со мной. До этого мы с Матвеем видели батончик исключительно в магазине и недоумевали, почему одна шоколадка стоит как три килограмма конфет «Мишка на севере»? Мама Никиты сняла обертку со «Сникерса», вытащила из кармана фартука офицерскую линейку и замерила батончик. Папа Никиты, который работал в районной больнице хирургом, достал свой самый острый в мире скальпель и аккуратно поделил батончик на шесть безукоризненно равных частей. Мне повезло чуть больше, чем остальным: досталась попка. Я с удивлением рассматривал дивное устройство батончика. Белые зерна арахиса утопали в нуге, о которой рассказывали по телеку. А в верхней части «Сникерса» протекала карамельная река. Я долго не решался съесть это великолепие, но наконец положил невиданное чудо на язык. Стал жевать. Вкусовые рецепторы запели хором: «Не-е-ет! Нет ничего вкуснее на Земле! Не-е-ет! И за пределами Земли ничего вкуснее нет».
