В помещении стоит звенящая тишина. То ли гудят провода линии электропередач, которая идет вдоль барака, то ли чуть слышно стучит двигатель электростанции нашего исправительно-трудового лагеря. За покрытыми толстым слоем изморози стеклами окон еле заметной светлой полоской напоминает о себе узкий луч прожектора.
Страшная какая-то тишина. Ряды двухъярусных деревянных нар не разрываются храпом усталых за день арестантов. Все притаилось. Все молчит. Сплю во всех гнидниках, которые у меня есть, включая фуфайку. Поверх укрылся с головой одеялом. Все равно мороз пробирает до косточек.
Все тело мое гудит. Меня одолевает сон. Уплываю куда-то в теплые края, на милую Украину. К батиному дому. Поворачиваюсь. Открываю глаза. Смотрю на потолок, покрытый изморозью. Оглядываюсь на стены. Они тоже белые. Все покрыто белой изморозью.
Не только потолок и стены, все. В том числе нары и арестанты, которые на них лежат.
Сверху на меня сыпет мелкий снежок. Это иней отрывается от потолка и белой порошей опускается на нары, засыпая спящих.
На мгновение мне кажется, что я очутился в белом ледяном царстве. Оглядываю свои владения со второго яруса нар.
Эта радужная, почти фантастическая картина увлекла меня лишь на мгновение. Почти сразу до моего сонного сознания дошло: барак замерзает.
У меня тоже стынут руки и ноги, сердце мое бьется тихо и неровно. Еще какое-то время и оно остановится. Замерзнет кровь. Моя душа понесется в холодное сибирское небо. Мои родные вряд ли узнают об обстоятельствах моей смерти. Лишь ангелы небесные будут знать, да такие же, как я, друзья по несчастью, которым пофортунит остаться в живых.
Осторожно высовываюсь из-под одеяла, усилием воли заставляя двигаться оцепеневшие руки и ноги. Внизу подо мною, на первом ярусе, на нарах лежит неподвижно Иван Чуб. До лагерей он работал на Миргородской машинно-тракторной станции. Сначала на «Универсале», потом на других тракторах, преимущественно марки ХТЗ, о которых говорили в народе, что «оно нэ идэ, нэ вэзэ», пахал поля в хозяйствах сел района.
Когда ему брили черную непокорную шевелюру, вырывался. Потом целую неделю поглаживал лысую голову и спрашивал:
– Где мой чуб?
Сползаю на пол. Нахожу в себе силы, чтобы подойти к нарам Ивана. Тормошу его за плечо:
– Чуб, вставай! Замерзаем!
Чуб не подает ни звука. Хлопаю ладошками по пугающе синим холодным щекам.
Иван не реагирует. Трясу что есть мочи. Неужели замерз?! Иван открывает стеклянные глаза, говорит, превозмогая себя:
– Отстань!
– Вставай, Чуб! Замерзаем!
Никакой реакции.
Наотмашь бью Ивана по синему лицу.
– Поднимайся!
Наконец, он встает. С него опадают покрывшиеся инеем шмотки. В том числе, сваливается с лысой репы шапка-ушанка. Сидит неподвижно, как лиловый лысый истукан. Наконец, медленно поворачивается ко мне. Уставился темными глазами, не может понять, что происходит.
– Не пялься на меня черными зеньками. Шевелись, если хочешь жить. Еще немного и мы бы с тобою отдали концы.
Высокий, жилистый, бывший механизатор, медленно спускает ноги с нар, обувает видавшие виды валенки.
Это он делает, как в замедленной киносъемке, с трудом передвигая руки и ноги и все свое начавшее застывать тело. Потом опять садится на нары.
Неистово растирает застывшее тело. Пальцы его торчат, как вилы. Не сгибаются, но он продолжает неистово работать ими.
– Чуб, надо во что бы то ни стало добраться до печки. Иначе мы замерзнем.
– Я не могу. На тебе, наверное, шмоток больше было. Я почти готов. Я чувствую, что мне остались минуты. Я отдаю концы.
Чуб продолжает растирать руки и ноги и все свое жилистое тело. Он опять делает попытку встать, но у него ничего не получается.
Я, наконец, понимаю, что сейчас и его жизнь, и моя, и всего барака зависит только от печки. Будет она гореть, или нет. Окидываю взглядом белое сонное царство. Барак медленно застывает. Стоит страшная звенящая тишина. Хоть бы кто ворохнулся, подал голос, кого бы можно позвать на помощь. Никого не слышно. Никто не ворохнется.
Кажется, что мы с Чубом только одни живые в этом мертвом царстве.
Я отчетливо понимаю, что сейчас все зависит от меня. Чуб уже ничего сделать не может. Его тело сковал мороз.
Сажусь на нарах рядом с ним. Смотрю на самую ближайшую к нам печку. Мне до нее надо обязательно дойти, хоть доползти на четвереньках.
Отталкиваюсь от нар. Делаю несколько медленных шагов. И не могу двинуться дальше. Сажусь на пол. Мои руки и ноги с каждой минутой все сильнее сковывает мороз. Если буду сидеть, замерзну. Становлюсь на колени, работаю закоченевшими руками. Вот она – печка. Вот они ряды порубанных дров, аккуратно сложенных у стены.
