Ночью часам к двум – как раз в самый сон, – приехали турки-строители на трёх машинах. В больничную сауну, естественно. Наверное, мыться среди бела дня им было неудобно.
Потом шлагбаум пришлось поднимать для «скорой», доставившей страдальца из какого-то пригородного села.
А ближе к рассвету пришёл дежурный врач и попросил снести из палаты в морг умершего внезапно человека.
Умершего человека мы со слесарем-сантехником Агафоновым помянули больничным спиртом. Закусили котлетами из местного столовского рациона. По больничным меркам котлеты были очень даже ничего.
Впрочем, возможно это впечатление усиливалось спиртом.
Агафонов после жёстокой ссоры с женой уже полгода жил в подсобке и потому был нам, охранникам, желанным помощником в ночных скорбных делах.
– А что, Серега, – поинтересовался он провокационно, – турки опять приезжали?
Оставалось только кивнуть. Сейчас на своего конька сядет, из седла не вышибешь.
– Вот за что их главврач привечает? – сантехника стали распалять пролетарский гнев и классовая ненависть, – за то, что они ему коттедж строят?
– Может, и коттедж.
– Может… А спросить бы надо. Сауна-то больничная! И потом – почему турки? Нанял бы таджиков, они дешевле, им и сауны не надо с бабами. Ты когда-нибудь видел таджиков-шабашников с бабами? То-то. Экономные они, зря деньги не тратят. А эти…
Где-то в глубине души Агафонова жил национализм.
Помянули ещё.
– Странное дело вчера вышло, – продолжил разговор Агафонов, – кот мой Фомка, ты же знаешь, он матёрый такой, бойцовский, со всеми тутошними собаками перецапался. А вчера вечером подошёл к больничному Шарику, постояли они напротив друг друга, и – ничего. Шарик к столовой поплёлся, и Фомка мой – за ним. Будто сто лет дружили. Замирились, что ли? С чего бы?
Когда Агафонов чему-то искренне удивлялся, он слегка выпучивал глаза и наклонял голову набок, совсем, как попугай Кеша из приёмной главврача Семёна Сергеевича.
– Зверьё, и то мирится, – не удержался я от назиданий, – а ты со своей Полиной Марковной никак не съедешься. Не надоело в подсобке-то мыкаться?
– Надоело, – скорбно признался сантехник, – но она, Полина Марковна, – женщина лёгкого образа жизни. Мужиков водит. Так нельзя.
Сам Агафонов периодически вызывал ночами по телефону девушек смутного поведения и проводил с ними время в пустых больничных палатах.
– И потом, – подытожил он весьма убеждённо, – в моём возрасте свобода уже важнее инстинктов. Как его хоть звали-то?
– Кого?
– Ну, усопшего из седьмой палаты. Которого мы сегодня…
– Кто его знает…
– Родственники придут, скажут. Опять же нам выносить.
– Нет, я в девять утра меняюсь. Мишка Хромой придёт, с ним и выносите.
Именно минуты утренней смены я любил особенно. Начинаешь неторопливо переодеваться, причёсываться, складывать в сумку-баул банки из-под домашней снеди. А сменщик, наоборот, – обустраивается, прикидывает, что, да как пойдёт, и пойдёт ли.
У него ведь целые сутки впереди, и ещё неизвестно какие. А тут – всё уже позади. И ночь, и турки с сауной, и скукотища по всем телеканалам.
Не то, чтобы работа охранника в городской больнице (да сторожа, считай) была в тягость, – кому тут на что зариться? – но сутки в будке у шлагбаума, пусть даже с ветхим телевизором на столе, – скука неимоверная. Тут даже Агафонову позавидуешь, у того свобода передвижения почти безграничная – «ушёл на рынок за вентилями», и всё.
В больнице – хоть потоп, «вентиля» важнее.
Впрочем, в город слесарь выбирался нечасто, говорил, что ему и медицинской территории вполне хватает. А чего её не хватать-то? В столовой накормят, в процедурной спирту нальют.
В общем, в больнице для слесаря Агафонова существовал как бы коммунизм, построенный для него в отдельно взятом медучреждении.
Мы в последний раз помянули, и он ушёл, забрав остатки
спирта, нисколько не смутившись.
Образ его жизни был прост.
Уже почти с месяц в больнице нашей томился Гараня – человек с туманным, судя по наколкам на руках, тюремным, прошлым и коммерческим настоящим. Сначала около его палаты (одноместной, разумеется) круглые сутки дежурили угрюмые и крепкие молодые люди, но на днях, видимо, ситуация в коммерческом мире для Гарани счастливо изменилась, и охрана отбыла восвояси, оставив хозяина на наше попечение.
Я как раз дежурил, когда в сторожку зашёл плотный молодой человек и веско спросил:
– Ты кто?
– Рентгенолог, – весело ответил я, потому что на форменной моей рубашке было крупно написано слово «охрана».
Плотный юмор не оценил и угрюмо продолжил:
– Ты по жизни кто? Главный тут в охране?
– А я тут один.
– Один – это плохо.
Он брезгливо окинул взглядом нашу сторожку и спросил уже мягче:
– Получаешь сколько?
Такие вопросы всегда меня настораживают, поэтому я ответил туманно:
– Хватает…
– Оно и видно. Короче, друган у нас там, в пятой палате, знаешь?
– Гараня что ли?
Плотный поморщился:
– Кому Гараня, а кому Гаранян Степан Суренович. Усёк?
Как он без мата разговаривал, было непонятно.
– Вон там окно его палаты, видишь?
Собеседник мой ткнул пухлым пальцем на второй этаж.