Я сижу на кровати. Трогаю свой череп. Он твердый, туго обтянут едва теплой кожей. За полночь. Странно: у меня совсем не осталось подкожного жира, вместе с которым почти исчезли половые признаки, я превращаюсь в «оно». Но все, что раньше пугало меня – потеря женственности, красоты – перестало существовать. Волосы опадают с головы, мои длинные шикарные волосы – зависть многих. Ноги и руки, как ниточки. Детское тело и хрящи вместо костей. Но я давно не ребенок. Я снова перестала есть… Мне тихо и страдальчески счастливо от этого. Такое чувство бывает у глубоких стариков, испускающих последний дух на смертном одре, когда жить наскучило, жалеть не о чем, а смерть приносит упоительную сладость легкого избавления от бренности житейских тягот. Но все же что-то мешает мне в полной мере ощутить покой внутри. Не до конца еще избавилось тело от страстей, ноет болью сердце.
Поднимаюсь, иду к окну своей темной комнаты на втором этаже большого дома. Влипаю в стекло. Напротив раскинула веретено кроны груша. Это я ее посадила. Она огромная. Достает ветвями до моего окна. И мешает мне. Всматриваюсь: через редкие осенние листочки моргает одним своим уставшим глазом садовый фонарик. Такой одинокий… Бегут горячие неуемные слезы по впавшим щекам. Фонарик освещает могилу моего пса, умершего совсем недавно и похороненного на придомной территории. С ним прожила я целых десять лет, он был немым свидетелем моего ночного писательского сиротства, поэтических терзаний, сценических репетиций, голода, записей выступлений. Он знал меня лучше, чем кто-либо. Хранил мои тайны. Я боролась за его жизнь 12 часов, и когда мой «немец» скончался на руках моих, я перестала наслаждаться вкусами вовсе. Отравилась его смертью… Чуть дальше, за забором, белеет силуэт. Это соседская собака, лабрадор Альбинка, недавно привезенная из приюта. Люблю ее. Она пахнет сухой травой. Чую запах через стекло: чем тоньше становится тело, тем ярче мои вымыслы. На секунду забываюсь запахами, вспоминаю каково это чувствовать их. И снова мной владеет фонарик. Боюсь его.
Кружится голова. Возвращаюсь в постель. Не спится. Волосы не дают покоя. Я любила их. Хочу, чтобы они остались на моей голове, а мысли внутри нее покинули меня. Но и мысли мои стали какими-то короткими, скудными, точно обглоданные кости. А ведь раньше меня считали виртуозом деепричастных оборотов и эпитетов. На некоторое время погружаюсь в ступор. В голове мягкая вата. Стучит веткой груша в окно, пробуждая болезненный мыслительный процесс. Начинаю снова думать о еде. О том, что она противная, и как ловко я от нее избавилась. Ее нет ни на столе, ни в моем желудке. Вспоминаю себя весом 64 килограмма, до чего же много! Долго пыталась понять, к чему вообще пихала в себя пирожки и булочки. Деньги родных и унылые походы к психотерапевту помогли разобраться: причиной всему мой отец-иностранец, которого я никогда не видела, но создала идола из одного только имени его. Мой мертвый отец. Я так страстно ждала его любви, его присутствия в своей жизни, которого так и не произошло, что стала заполнять себя едой, однажды превратившись в толстуху. Когда же смогла постичь смирение, отказалась от тайной мечты прикоснуться к нему пусть не живому, но хотя бы к земле, упокоившей его, поняла, что больше не нуждаюсь в нем. И в еде, его заменяющей. Я приказала себе не есть. Я не есть больше его часть. Я не должна есть. Я вообще не есть, телесно почти не существую. С болью понимаю, что продолжись начатое мной – и те немногие отголоски моего телесного будут погребены забвением. Но так тихо, так спокойно быть этим бесполым существом, так мягок и нежен плен анорексии, что я не желаю обратно в сочное тело и тревоги, влекомые здоровьем.
Многие назовут то, о чем я сейчас говорю, проблемой, пришедшей в нашу современную жизнь из мира моды, подиумов, показов с их пропагандируемыми стандартами и требованиями красоты. Однако я не вижу никакой проблемы в том, чтобы тело было совершенным. Тяготение к идеалу, к пропорциям красоты появилось не здесь и не сейчас, уже одно только «золотое сечение» Леонардо да Винчи тому свидетельство. Я не стану рассуждать об опасности анорексии, ибо она не страшнее рака, депрессии или бодипозитива. Я хочу рассказать историю о том, как голод занял лидирующее положение в моей жизни, отняв все желания кроме обладания смертельной худобой, где я вновь и вновь прохожу витки спирали анорексии, изведав только один путь к счастью и успеху – не есть! И это моя история, одна из тысяч ей подобных. Так пусть она начнется, продолжится и будет даже тогда, когда тело мое перестанет существовать.
Меня всегда тянуло к местам, где обнажаются скелеты ветвей и черепа лысых скал, в безжизненные города, манящие пустыми глазницами ослепших окон, к людям, чьи тела просвечивают вены и кости. Меня тянуло к тому, что не имеет в себе ничего лишнего, к тому, что прекрасно в голизне своей. Тело человека подобно глиняному сосуду: первозданному, хрупкому, тонкому – сколь же отвратителен этот сосуд, если обтянуть его грубой толстой мешковиной. И так отвратительно для меня все, мешающее пробиваться наружу совершенству человеческих линий, острых углов, суставов, идеальному сплетению мышц, игривому порыву кровеносных сосудов. Тело пленительно неприкрытостью худобы своей. Всю свою жизнь я стремилась к познанию совершенной красоты в любом ее проявлении: слове, поступке, действии, природе, строении организмов. Я стремилась к поиску красоты даже в том, что другие считают пороком. Мной владело желание создать картину иного, утонченного мира, которому буду принадлежать как завершающий штрих безукоризненности.
