…Он с трудом воспринимал окружающее. Неясные, подернутые кровавой дымкой, мучительно-бредовые образы преследовали его. Отчетливо осознавалось только одно: его поймали, поймали эти нелепые, ничтожные создания…
Ярость кислотой жгла его изнутри, но, уверенно чуя смертельную опасность, внешне он оставался равнодушным, почти тупым. А в голове проносились дикие крики, темные заснеженные улицы, стреляющие фигурки в пятнистых комбинезонах, визг тормозов и кровь, кровь повсюду, бесконечные потоки крови. Дальнейшее помнилось хуже: холод наручников, темные пустые коридоры, комнаты с вытертыми казенными обоями, людишки, задающие ему какие-то нелепые вопросы, тычущие в лицо какими-то бумажками, и снова – коридоры, коридоры… Кажется, он не произнес тогда ни слова. Да и что ему было сказать презренным тварям?
Того, что произошло после, он не помнил тогда вообще, и у него начинались видения – теперь уже отчетливые, подробные: разрушенные дома, незнакомые лица, ядовито-зеленый туман, окутывающий их. И над всем этим – четкий силуэт церкви с льющимися из окон багровыми лучами. И неиспытанное доселе ощущение единства с некоей Силой – великой, грозной, непознаваемой…
Затем пришел голос. Вернее, это был даже не голос, а наставления, сами собой рождающиеся в мозгу. Он жадно внимал им, и ликование наполняло его холодное сердце. Теперь он знал, что ему нужно делать. Он отчетливо представлял все, что предстоит совершить, и его массивное тело радостно впитывало в себя золотисто-серое сияние, разливавшееся перед мысленным оком…
* * *
– Ну что, прапорщик, пошли двести сорок пятого проверять? «Приказано держать на особом контроле»… – старший лейтенант Игнатюк встал, перекинул через плечо «калашникова» и выжидательно уставился на прапорщика Бондарева. Толстый прапорщик, с явным усилием извлекши зад и брюхо из щели между стулом и столешницей, неспешно замял в пепельнице окурок, порывисто поправил врезавшуюся в живот портупею и, вынув из висячего шкафчика объемистую колючую связку ключей, враскачку потопал к выходу из караулки. Лейтенант зашагал вслед и немного вправо – как того требовали инструкции заведения СПБОС-2/12.
Уже полтора года как Игнатюк, согласно особому распоряжению, нес службу в этом странном заведении. О его существовании знали весьма немногие. СПБОС, или Специальная Психиатрическая Больница Особого Содержания, являлась филиалом некоего таинственного института. О том, чем занимался этот институт, Игнатюк знал лишь понаслышке и в самых общих чертах: охранники СПБОСа не входили в круг особо информированных. Да Игнатюк этим и не тяготился. В СПБОСе находились кровожадные мерзавцы со съехавшей крышей, которых старлею приказано было охранять – и этого довольно. Хотя – что греха таить – всю содержащуюся здесь публику старлей с удовольствием бы перестрелял… хотя б из соображений гуманности. Игнатюк знал, что заключенные-пациенты СПБОСа периодически оказываются за бронированными стенами угрюмых лабораторий, и то, что проделывают там над ними безликие личности в голубых комбинезонах… Да, уж лучше было бы просто пустить психам по пуле в лоб.
Пройдя длинный тускло освещенный коридор, стражники остановились перед одной из массивных стальных дверей. Бондарев щелкнул выключателем на стене и, лязгнув круглою задвижкой, прильнул к глазку.
– Порядок, лежит-бльн, гнида!
Игнатюк неторопливо набрал замковый код и кивнул прапорщику:
– Открывай.
Массивному прапору, конечно, не хотелось лишний раз заходить в камеру наблюдаемого № 245. Но инструкции есть инструкции, и потому – ворчи-не ворчи, раздувай ноздри-не раздувай, – а ключ в скважину и – сначала три поворота по часовой стрелке, затем четыре против и еще раз по часовой… Проделав эту операцию и флегматично берясь за тяжелую ручку мудреного замка, Бондарев, разумеется, не смог удержаться и не пробормотать начальнику:
– Обязательно-бльн каждый раз-бльн заходить! Да что-бльн с этой сукой может случиться…
Игнатюк устало взглянул на прапорщика.
– Открывай, Бондарев, хорош выёживаться. Ты что, устав не знаешь?..
Находящегося в режиме особого контроля надлежало проверять каждые два часа. Мало ли что? Вдруг псих свой язык проглотил.
– … да он же прикован к своей койке! Так что, Бондарев, бояться нечего, – комично-назидательно произнес старлей.
– А я боюсь-бльн? – раздулись налитые прапоровы щеки, – этого-бльн урода? Да я таких, как он-бльн, голыми руками кончал!
Отдуваясь, прапор справился, наконец, с хитроумным засовом. Положив руку на кобуру, он шагнул в камеру, залитую мертвенным светом зарешеченного плафона, примостившегося на низком потолке.
– Да лежит он, лежит-бльн…
Бондарев стоял посреди тесной камеры, свысока глядя на низкую, привинченную к полу металлическую кушетку. На кушетке лежал человек, одетый в зеленую робу. Запястья его были схвачены блестящими зажимами, приваренными к краям его грубой кровати, а туловище крепко перевязано широким ремнем из просмоленного брезента.
