Действующие лица:
ОНА: высокая худая девушка. Точный возраст не определить: ей можно дать как 20, так и 30. Волосы каштановые, ниже лопаток, глаза карие в сумерках, зелёные на свету. Лицо в веснушках. Одета в белую майку и простые джинсы. На ногах ярко-красные кеды.
ОН: рослый молодой человек крепкого телосложения, лет 25. Волосы тёмно-русые, коротко подстриженные, глаза серо-зелёные, светлые. Одет в чёрную футболку и брюки от военной формы «Дубок». На ногах тяжёлые берцы, на лице небольшие очки с диоптриями.
ПРОВОДНИЦА: женщина лет 50, полная, с приятным лицом и выкрашенными в бордовый волосами, забранными в пучок. Одета в синюю форму «Укрзалізниці».
ВРАЧ: невысокий сухощавый мужчина за 60. Седой, коротко стриженный. Лицо интеллигентное, но уставшее, в морщинах. Одет в белый халат и светло-коричневые вельветовые брюки, на ногах мягкие белые мокасины.
Плацкартный вагон поезда «Севастополь – Киев». Четыре часа утра. Свет не горит, занавеска отдёрнута, и за тёмным окном видны проносящиеся поля и редкие полустанки. ОН и ОНА – единственные пассажиры в вагоне. ОН сидит на нижней полке, положив руки на приоконный столик. ОНА – на верхней полке над ним, болтает ногами в опасной близости от головы собеседника.
ОН (после затянувшейся паузы). А что, если нас с тобой не станет? Ты думала об этом?
ОНА. Когда меня не станет,
когда тебя не станет,
когда всех нас не станет
к концу отпущенных –
что за себя оставим?
Сомнения, усталость?
Разорванные стяги?
Обугленные пустоши?
Когда тебя не будет,
когда меня не будет,
совсем-совсем не будет –
кто встанет у меча?
Заговорят в народе
что, дескать, были люди,
а может быть, уроды,
а может, промолчат?
А кто-то – так быть может –
и выдохнет: ну что же,
не стало двух убожеств,
дорог нехоженых.
И выпьет, толстокожий,
и станет чуть моложе –
его ничто не гложет.
Так тоже может быть.
Мы столько книг не сделали,
мы столькими не читаны,
мы не простили стольких, что
уже и не успеть.
И наши песни семенем
не проросли на чистую.
Из года в год всё тоньше,
невидимей доспех.
Мы не опадали самолётами,
мы не воевали с пулемётами,
даже не планировали что-то там
в отместку прожитым.
Нас об этом, в общем, не просили,
но когда сиять настолько сильно,
небеса тебя в себе фиксируют
раньше, чем положено.
Ржавеют образа́ми
рождественские сани,
готовятся к отправке
по млечности путей.
Никто и не узнает,
что нас уже не стало.
Немыслимая правда
незначащих потерь.
ОН. И почему все так боятся смерти?
Естественна, как рождение, смех, слёзы,
секс и процесс дефекации,
безобразна своей непогрешимой неисключительностью,
смерть восхитительна самой своею сутью –
гранью, которой книга, истончаясь, кончается,
а дерзкие имеют необоснованное право полагать, будто не кончается.
Или кончается, и вновь начинается.
Или кончается, и начинается Библия/Тора/Коран/Бхагаватгита/Пособие по приручению Летающего Макаронного Монстра.
Мне забавно воображать, что наименее интеллигентный пласт аудитории корёжит от слова «кончается», а не оттого, что я повторил его четырежды.
Как тяжело нам просыпаться по утрам.
Не всякий согласится добровольно переехать из цветной фантастики в чёрно-белый арт-хаус,
дерьмовый, к тому же.
Глаза категорически не желают открываться,
тягучий медовый воск сна обнимает голову,
заточенную под думать, думать, думать…
Думать не нужно, иди в удивительный мир, смотри его,
живи его,
жуй его,
впитывай.
Одеяло – мякоть сна.
Ты – его кость, сердцевина:
бросайся в землю, прорастай в сутулую реальность новыми снами, рощей снов, тайгой снов –
никто не вырубит, не сожжёт, не сделает из сна стул или виселицу.
Уснуть – стать материалом, к которому не притронется ничья рука, подвластным только Космосу и воображению.
Сон – маленькая смерть.
Отчего же боимся мы смерти большой?
Представь:
никогда
никогда
никогда
не просыпаться…
ОНА. Как? Вообще? Никогда-никогда?.. А вдруг нам будет сниться только тишина?
Ведь тишина означает: брат, я должна молчать.
С каждым словом нетвёрже шаг и инéй типаж.
Три круга внимания – дантовская печать.
Я снаружи кругов.
Я выхожу в тираж.
Первый круг – это люди. И люди хотят войны.
Были кольца на пальцах; овация – пальцы в кровь.
Здесь война – не врасти в периметр, дёрнуть чеку основ…
Я по блату в пресс-ложе.
И я хочу тишины.
Я хочу, утомившись звуком, улечься к тебе под бок
и впечататься татуировкой в твои черты.
Чтобы были мы – ток, опускающий нам мосты,
оборот бесконечности
после тире дорог.
Город вынес меня за скобки, смял пыльным календарём.
Круг второй опустился к ночи, вцепился в озяблость рук.
Тишина – третий круг, очерченный фонарём.
В его свете ищу твою тень…
А тебя ни здесь, ни вокруг.
Тишина означает: брат, мне нельзя дышать.
С каждым выдохом, кажется, трачу тебя в себе.
Если были мы, дай мне об этом знать:
может, будем ещё – в каком-то
из октябрей.
ОН. Не говори, что знаешь, как выйти за круг дождя,
когда дождь постигает, кажется, самую суть вещей,
что пылятся внутри твоей черепной коробки.
Засов отодвинут (сорван), крышка откинута. Ждать,
когда что-то из этих (ненужных) станет чуть-чуть нужней
тем, для кого ты нежен, бессмысленно. Ведь, стоя в пробке,
люди не ищут путь – им надобен навигатор.
Людям не верен снег, под имбирно-пряничный латте
