Маленький, тесный мир трещал и рушился. Ещё не осознавая себя, я куда-то карабкался, перебирая лапками, тщетно силясь расправить крылья за спиной. Кокон ещё стеснял меня, но я уже слышал звуки, исходящие извне, видел яркий, слепящий с непривычки свет, ощущал медвяный запах какого-то цветка.
Прошла какая-то пара секунд, и я будто бы взорвался, вспорхнув к небу. В первый раз в жизни расправленные крылья бешено бились, привыкая к новой для себя реальности, как бы учась тому, что и так было заложено во мне моими предками. При этом задние ноги сами собой вытягивались на максимально возможную длину, вызывая сладкую истому, пробегавшую от вертлуга до кончика лапки.
И голод… В коконе я успел изрядно проголодаться. Поэтому, не раздумывая, я рванул на сладкий запах, который почуял ещё в коконе. Взмах-другой крыльев, и я выскочил из кустарника на поляну, усеянную жёлтыми, красными, фиолетовыми цветами, над которыми порхали мои братья. Такие же, как я, с ярко-красными полосатыми брюшками и бордовыми с бледно-розовой окаёмкой и белым «глазом» посередине – крыльями, при сидении складывавшимися в равнобедренный треугольник.
Я приземлился на цветок и начал поглощать липкую, сахарную пыльцу. Мне не нужно много пищи, поэтому сытость наступила довольно быстро. И только в этот момент, удовлетворив свои инстинктивные потребности в свободе и пище, я задумался о том, кто я и где я.
Я неплохо помнил себя гусеницей. Да, я был удивительно ленив и прожорлив, прямая противоположность себе нынешнему. Я утомлённо ползал по листьям и ел их, пока в какой-то прекрасный момент не почувствовал, что засыпаю, и возможно навсегда. Но это было нормально для меня, личинки бабочки. И я знал о том, что это случится.
Но всё же некоторое беспокойство не покидало меня. И причиной этому был тот сон, который я видел, пока был в коконе. Во сне у меня не было крыльев, как сейчас, но не было и шести лапок и ложноножек, как до кокона…
И тут я отчетливо вспомнил, что мне снилось. Мне снилось, что я был че-ло-ве-ком. Я до деталей помнил весь свой сон от рождения до смерти. При этом отчётливое воспоминание о концовке сна, об остановке дыханья и резкой боли в лёгких взбудоражило меня: я истерично вспорхнул, забил крыльями, чем вызвал недолгую, но яркую панику среди моих соплеменников.
Вся поляна вмиг поднялась, создав суетливое облако, ставшее в ярких солнечных лучах кроваво-бордовым. Ко мне подлетел один из моих собратьев, который явно вылупился из кокона на несколько дней раньше меня.
– Сны? – прошелестел он крыльями.
Мы, бабочки, не имеем речевого аппарата и общаемся с помощью тонких вибраций воздуха, создаваемых крыльями.
– Да, – протрепыхал я.
– Мы все видим сны, находясь в коконе, – продолжил мой собеседник. – И мы очень хорошо помним их. И всем нам снится, что мы люди. Но смирись: ты никогда не узнаешь, что значил твой сон, как и я. Нам не дано познать глубинную суть того, что мы видим, будучи в коконе. Неведомо – бабочка снится человеку или человек снится бабочке…
– Постой, друг, – внезапно прервал я философский монолог своего нового знакомого. – Слова, похожие на твою последнюю фразу, я, кажется, где-то уже слышал.
– Странно, – ответил он. – Эта мысль пришла ко мне там, в коконе, и я ни разу ещё не произносил её здесь, после своего пробуждения…
Октябрьское солнце заливало светло-серые камни крепости Хоэнзальцбург, возвышающейся над городом, и отдавалось в ликующем сердце Артёма победным гимном. Музыка, играющая в его душе, будто задавала быстрый ритм шага, которым он поднимался по, казалось бы, бесконечной лестнице.
Ещё полтора месяца назад он видел себя обречённым неудачником, от которого навсегда отвернулась удача. Его роман, в который он вложил весь свой талант, был отвергнут всеми издательствами, в которые он пытался обратиться. Его любовь, посоветовав ему повзрослеть, найти работу и «другую такую дуру», собрала свои вещи и уехала к маме. Кошелёк был уже три месяца пуст, и даже верные друзья перестали давать в долг. Но тут…
Тут пришло это электронное письмо от Аркадия Пересвета – человека, которого Артём признавал живым классиком литературы, на которого практически молился и даже хотел быть на него похож.
Аркадий Пересвет в середине девяностых ворвался в мир русской литературы с бестселлером о китайской революции, преисполненном очень меткими аллегориями и параллелями с текущей политической ситуацией в России. Официальное литературно-журналистское сообщество сразу заклеймило его красно-коричневым, что, впрочем, никак не сказалось на продажах романа. А также довольно близко свело его с оппозиционной тусовкой, где он знался и с респектабельными депутатами, носившими на лацканах дорогих пиджаков красные значки времён РСФСР, и с неформалами типа нацболов.
Впрочем, к началу нулевых Пересвет оказался в Австрии, откуда раз в два-три года выплёвывал очередной злободневный роман, который долго потом обсуждался и прекрасно раскупался. Поговаривали, что одной из книг даже светила экранизация, запрет на финансирование которой наложил «САМ». Наверху вообще внимательно читали книги Пересвета, поэтому, как он сам сообщил в одном из писем Артёму, ему негласно не рекомендовали приезжать в Россию.
