С детства я думал, что худшее в истории человечества – это гитлеровский фашизм. Промышленность по уничтожению людей, устроенная безупречно и чётко. Но теперь я знаю, что есть и другая вещь, не менее жестокая и отвратительная. Её цель абсолютно такая же: уничтожать людей. Она точно так же рядится в белые одежды и кричит о высоких идеалах, внутри оставаясь делом гадким и страшным.
Что же это за вещь? Конечно, я ней расскажу, ведь я всё увидел своими глазами. Об ужасах германских казней лучше всех поведал бы тот, кто сам их прошёл. Каково это, очутиться внутри печи, когда солдат закрывает за тобой заслонку и ты стоишь в темноте? И слышишь дыхание стариков, детей и женщин, которых через минуту превратят в пепел? Этого мы уже не узнаем. Но я везунчик: со мной случилось что-то похожее и я остался цел. И потому мне есть что вам поведать. Итак…
…Первое, что я увидел, были Её глаза. Я запомнил их, два огромных чёрных зеркала, глядевших пронзительно и бескомпромиссно. Не те пьяные зеньки, которые встречаешь в разгаре вечеринки и которые глядят с игривым интересом, требуя продолжения. Не те глаза актрисы, исполняющей роль жеманной девы и ждущей от тебя игры в мачо. Нет. Это были глаза, лишённые привычной человеческой суеты. В них читался сочувственный интерес к любому, кого они встречали. Глаза человека искреннего и простого, а потому умного. И эти глаза смотрели на меня.
Её волосы были смолой, обильно стекающей по плечам вдоль ядовито-синего свитера. Маленькие, миниатюрные губы смыкались в улыбке так, будто их линия была округлой речной волной, загадочно плеснувшей в окружении неприступных скал. На груди, в ложбине меж сладких холмов, манящих лесного охотника, покачивался янтарный амулет, и я понял, что передо мной – древняя индейская женщина, мудрая и верная, как было принято у индейцев. Подруга, что не предаст под пытками. Целительница, что излечит воина своими травами. Милое дитя леса и гор, что станет разъяренной тигрицей и разорвёт любого, кто притронется к её младенцу. Непобедимая и нежная, пугливая и отчаянная, моя индейская скво.
А её индейский мужчина? Разве способен он на подлость и ложь? Он дерётся за свободу в бою, где честь важнее собственной жизни. Защитник слабых, не замечающий боли и презирающий трусость. Провидец, читающий звериные следы и ведущий своё племя секретными тропами. И скво следует за ним, что бы ни ждало в конце пути. Ведь право быть свободными в родных лесах и горах – единственное, ради чего следует быть.
Иногда ты всё знаешь о человеке сразу, без пустых разговоров и лишних вопросов. Просто знаешь. И это знание – неизведанное и первобытное, но оттого не менее верное. Моя незнакомка была легка в разговоре и улыбках. А стоило Её о чём-то спросить, Она вмиг переключалась на меня, и это внимание было искренним и человечным. Она просто отвечала, потому что и вправду хотела помочь мне. И я узнал в Ней себя.
Господи, как я же теперь виноват перед Ней! Сегодня я знаю, что предал и уничтожил Её, хотя Она желала меня спасти. Защищаясь от фашистов, которых раньше так ненавидел, я стал одним из них. Я изменил всем высоким словам, которые в огромном количестве наговорил Ей, заставив Её поверить. Но мог ли я поступить иначе? Я не пытаюсь оправдаться, но прошу вас прочесть всю историю, и судить меня лишь тогда. А пока – вернёмся в тот вечер…
Мы стояли вдвоём на тесной кухне в роскошной старинной квартире. Всё на этой кухне было фешенебельным, но несвежим и немытым. Казалось, само время тут остановилось и прокисло. На круглом столе в беспорядке валялись засыхающие фрукты и надкусанные пирожные, словно после большого праздника. Эта картина тут наблюдалась из года в год, и потому казалось, что праздник вечен. В таких случаях ещё пишут про "гору немытой посуды", но это была не гора. Скорее, в раковине находился стратегический склад, где грязные кастрюли и тарелки хранились по многу лет. Словом, на всей здешней обстановке лежал налёт олигархической небрежности, по которой в Европе так легко различают русских.
У старинного дома, в беседке, продолжался кутёж. Пьяноватые голоса гостей долетали сквозь приоткрытое окно, из которого смотрела промозглая ноябрьская чернота. В беседке ждали меня, размахивая картоном над пылающим мангалом. А я заскочил сюда на минутку, за ножом. "Меня зовут Евгений!" – бросил я Ей по-гусарски. Она назвала своё имя, я взглянул на Неё и застыл. В литовской обыденности, что каждый день встречает тебя тысячами лиц, Она была непривычной. Её голос был мягок и низок, и в его нежности, покорявшей тебя с первого слова, была нотка доброй иронии. В лёгких покачиваниях головы, приводивших в движение смоль волос, и в плавном скольжении кистей, невзначай касавшихся амулета, читался стиль элиты. Да, эта женщина была элитной и нездешней.
Выйдя из квартиры, я слетел вниз по крутой старинной лестнице и вновь окунулся в компанейские разговоры. Две вильнюсские учительницы задвигали что-то про школьную реформу. Грузный добродушный охранник молча им улыбался, открывая очередную банку пива. Добрая и большая хозяйка Галина поправляла шампуры на мангале, усевшись на пластмассовом стульчике. Я грелся у огня с чашкой водки в руках. Вскоре мы вспомнили про хлеб и я опять понёсся наверх. Индейская женщина стояла посреди комнаты на старинном скрипучем паркете, и белые носочки на маленьких ступнях смотрелись невинно. Она говорила в телефон что-то знакомое и вместе с тем тарабарское. Взяв половину буханки и для вида покрутившись на кухне, я дождался конца разговора.
