Вторжение, или Камень за пазухой
Изнурительно палящее, уже красно-багровое солнце медленно садилось, опускаясь всё ниже и ниже за острые светло-серые каменистые голые макушки скал. Лето было в самом разгаре с его душными вечерами, с деревьями, утопающими в роскошной зелени, с терпким ароматом пахучих луговых трав и цветов, с гудением пчёл, с переливчатым многоголосым пением птиц. Эта дивная, самая любимая и насыщенная событиями пора года оставляла всему живому свои не забываемые дары. День клонился к концу, и Аксинья, засучив рукава ситцевого домашнего платья, намывала полы в своей хате. Осталось не больше трёх месяцев, как вернётся Савелий со службы, и вот тут и начнётся настоящая жизнь. А для дивчины три месяца – как три года. Дни тянулись нескончаемой чередой, однообразные, но каждый день в ожидании скорой встречи. Босоногая, крепкая, загорелая, с убранной вокруг головы косой, Аксинья выплеснула за порог ставшую не нужной воду и, дав полам в хате просохнуть, отправилась в сад собирать черешню.
Ловкие сильные руки Аксиньи с трудом удерживали короб с черешней. Женщина уже подходила к порогу своего дома, как сбоку бесшумно появилась огромная чёрная тень. Аксинья пронзительно вскрикнула. Черешня высыпалась из рук, и крупные спелые ягоды, словно наливные бордово-коричневые бусины, в один миг разлетелись по намытому высохшему полу.
– Ой, как же это я так! – Аксинья растерянно села у порога мазанки, весь пол которой был густо засыпан свеже-сорванными ароматными ягодами. И в дом-то не войдёшь – все ягоды ногами тут и раздавишь.
– Какая досада! Не правда ли? – склонилась над Аксиньей чёрная горбатая тень. Тут молодая женщина внимательно взглянула на причину своего испуга. Старая горбатая старуха с крючковатым носом, хищным, высушенным годами лицом, с впалыми щеками и седыми, как лунь, редкими волосами стояла у порога её хаты. Одежда старухи была до того скудна и бедна, что вряд ли можно было не проявить сочувствия к человеку на излёте лет, век которого катился к закату, а старость отблагодарила обносками и тряпьём. Серый выношенный, вытертый со всех сторон шерстяной платок, побитый молью, который старица носила и в летнюю жару, и в дождливую осень, утративший свой первоначальный цвет холщовый халат, деревянные башмаки, больше напоминавшие калоши, и сучковатого дерева кривая палка-посох да торба нищего довершали внешний облик старицы. Годы согнули старуху, лишили её прямой, гибкой и сильной спины, увенчав туловище громадным уродливым горбом. От этого зрелища Аксинье стало не по себе, но, поборов инстинктивный страх и отвращение, женщина протянула руки к старице и душевно пригласила в дом:
– Вы простите меня, бабушка! Это я, криворукая такая, ягоды не смогла до хаты донести! – начала было оправдываться Аксинья, испытывая крайнее неудобство перед старухой.
– Так это разве горе? Сиё поправимо, – старуха улыбнулась старческим шамкающим беззубым ртом, взяла своими высушенными руками плетёную корзину из рук женщины и внимательно пристально посмотрела на рассыпанные по полу мазанки ягоды. Шепелявые бесформенные губы старухи что-то шептали, не различимое для слуха, и ягоды одна за другой сами покатились в обратную сторону – как высыпались из корзины, так и вернулись обратно на место. Аксинья опешила от изумления.
– Чудеса да и только! – воскликнула молодая женщина, не зная, то ли радоваться сверх-способностям вечерней гостьи, то ли огорчаться нечаянному волшебству. В душе Аксиньи возник острый интерес к происходящему, да и вечерело на глазах. Солнце лениво закатилось за размытые очертания скал, и человеческий долг уже велел пригласить старуху в дом на ночь.
Медленно, словно через силу, старуха переступала с ноги на ногу, болезненно опираясь на деревянную сучковатую палку. На плече старухи восседал, перебирая острыми сморщенными кожаными лапами, огромный чёрный ворон. С молчаливым высокомерием птица наблюдала за диалогом старицы с Аксиньей и, как будто, про себя делала какие-то многозначительные выводы.
– Ручной, я смотрю, и не улетает он от вас? – заметила Аксинья, косясь на молчаливую, серьёзную, несколько угрюмую птицу.
– Да, это мой единственный слушатель, мой верный товарищ и попутчик. Не думала, доченька, что доживу до таких лет, когда лицо и тело – одна сплошная морщина, когда клюка да горб – вот мои неизменные спутники во всём и везде. А эта тварь Божия радует меня. Живая душа как ни как. А то ведь и поговорить иногда не с кем. А этому, пернатому, можно и слово молвить. Он всё-о-о-о-о выслушает, кротко и приязненно. И не осудит, и не отвернётся, и равнодушным не останется. Со мною он. Так и живём с ним душа в душу, аж, не один год, поди.
Аксинья тем временем стелила старухе постель, вытаскивая из сундука на лавки давно не востребованные никем самые тёплые одеяла да подушки помягче, поновей. Ночи в Карпатах прохладные, несмотря на удушливую изнуряющую жару днём. Давно не приходилось Аксинье принимать гостей, а тут вон оно как вышло – гостья, да ещё какая: ночная, нежданная и в высшей степени не обычная. Свечи задули, и вся хата погрузилась в кромешный мрак. Широкое окно с дрожащей льняной занавеской скупо пропускало в мазанку мерцающий свет круглой, как сыр, масляной жёлтой луны. Холодный ночной ветер мягко колыхал занавеску. Ночь убаюкивала, обволакивая сном, спокойствием и тишиной. Из раскрытого окна бесшумно выпорхнул чёрный ворон, всё это время важно восседавший на плече у сгорбленной старухи, выпорхнул и взмыл высоко к звёздам, унося с собою чужие замыслы и распоряжения.
