Посвящаю свой верной команде бета-ридеров:
любимому супругу Андрею,
Свете У., которая мне как сестра,
Тане Г. и Тане Ф., моим добрым коллегам по цеху.
А также Анжеле Т., «главной по связи».
…в этой части парка в самый разгар рабочего дня было почти безлюдно. Редкие мамочки с колясками и бабуськи с палками для скандинавской ходьбы не в счёт.
Лину это вполне устраивало, даже не так – более, чем устраивало. Так казалось, что в мире почти никого не осталось. Никого, кроме неё…
Громко и противно, прямо над головой заорала ворона. Ей тут же, сипло, скрипуче, отозвалась вторая, третья. В их нестройной перекличке Лине слышался издевательский смех. Типа, давай, кар-кар, р-рразмечталась она, кар! Полновластная цар-ррица мир-рра без людей, х-хар-хахха-арррр!
– Твари, – тихо сквозь зубы процедила Лина, крепко зажмурившись. Вороны как-то в раз угомонились.
Но слёзы уже подступили, едко обжигая веки. Девушка жалко всхлипнула, втягивая голову в плечи и крепче прижимая к себе рюкзачок. Сидя так, с темнотой под веками, Лина слышала журчание искусственного водопадика, прыгающего по камням в небольшой пруд. Шорох и шелест листьев над головой. Редкое натужное поскрипывание и лязганье колеса обозрения в вышине за спиной. Фоновая музыка сегодня молчала, и к девушке снова вернулась иллюзия: она осталась одна. Совсем одна. Наконец-то.
Отдышавшись, проглотив очередной приступ бессильных рыданий, она заставила себя открыть глаза. От прудика в зрачки тут же прыгнули яркие блики. Лина зашипела, в который раз проклиная генетическую причуду, почти лишившую её радужки пигмента. И не только радужки.
В своей семье или по-другому – на фоне своей семьи Лина выглядела форменной белой вороной. Нет, она не была абсолютным альбиносом, тогда было бы чем шикануть – мраморно-белая кожа, красные зрачки, вампирический образ и всё такое. Лина просто родилась вся какая-то обесцвеченная: кожа у неё была тонкая, на грани просвечивания, очень-очень светлая. Венки и сосуды под ней выглядели не голубоватыми, а пепельно-серыми, словно потёки грязной воды. По мере взросления это становилось причиной для всё более недобрых шуточек.
Волосы прямые, тонкие, как шёлковая нить, но удивительно густые и всегда лежащие как-то неподвижно, словно парик из металлической проволоки. Но почти в ноль лишённые пигмента, с едва угадываемым оттенком, они не походили цветом на благородное серебро. Больше всего этот оттенок напоминал мартовский лёд, слегка подтаявший на солнце и утративший кристальную прозрачность. Самое обидное, никакая краска не держалась на волосах, уплывая в сток весёлыми насыщенными разводами, оставаясь только на полотенцах и стенках ванной. И ни пол-тона от заявленного на упаковках не оседало на бесцветных Лининых прядях.
И самое главное: глаза. Тоже такие вот выцветшие. Были б как у тех же альбиносов – рубиново-красные, можно было бы создать образ неприступной женщины-вамп. А так – белое на белом, ресниц почти не видно, бровей тоже. Только точки зрачков, да контур радужки – едва заметный, словно твёрдым карандашом нарисованный, выделяли глаза на белом лице.
«Чудь белоглазая! – припечатала прабабка Яся, впервые увидев правнучку. И яростно перекрестилась, потом ещё и смачно трижды сплюнула. – Ненашенская!»
«Белая ворона», «моль бледная», «меловая голова» – позже добавили братья и старшая сестра. А родители, ругаясь за закрытыми дверями кухни, думая, что их не услышат, восклицали: «Немочь бледная! Поганка хилая! Кровь с водой!..». И по бесконечному кругу выясняли, от кого такое нагуляно или в чьей родне в каком колене бабы на сторону ходили.
Думали, Линка, маленькая ещё, не услышит и не поймёт. Зря взрослые так про детей…
Вся их родня была крепким замесом из татар и прочих ближневосточных народностей. Поэтому на шумных семейных сборищах-застольях Лина быстро начала ощущать себя лишней. Чужой. Поскольку на фоне родителей, братьев и сестры, тётушек и дядек – отменно смуглых, с угольно-чёрными курчавыми шевелюрами и глазами-черносливинами – она и смотрелась: чудью белоглазой.
«Нена-аашенская», – с каким-то злорадством цедила прабабка Яся, щуря чёрные маленькие глазки-буравчики. Ещё и ткнуть могла молчаливую, прятавшую глаза в пол девчушку. Больно тыкала, толстым жёлтым ногтем всегда попадая по рёбрам.
Особенно остро Лина начала понимать свою «ненашевость», когда стала узнавать себя на семейных фото – всегда чёрно-белых, потому как деда Кось всегда снимал на старый плёночный фотоаппарат и попросту не признавал новомодных цветных плёнок. Вот тогда-то Лина, в отличие от других девочек-ровесниц, страшно не взлюбила, когда её фотографировали. И почти возненавидела и сам процесс фотосъёмки. Почти.
Девушка тихонько шмыгнула носом, вытащила из кармана рюкзака смартфон, повозила пальцем по дисплею. На смену жалости к себе пришла та давняя и всё ещё острая тоска.
Единственным из родни, кто не изводил девочку дразнилками и не крестился, как увидит, был как раз деда Кось, бабай1 Кось. Одноглазый, с всклокоченной чёрной бородой, лысый-прелысый – и очень добрый и весёлый. Он напоминал маленькой Линке сказочного, перевоспитавшегося Бармалея, особенно когда корчил рожи и начинал хриплым басом восклицать: «По чёрной стене идёт Чёрный Бабай, глаз не закрывай!». И так все цвета мог перебрать. Вот он-то всегда с удовольствием тетешкался с внучкой, забирая из-за стола и уводя гулять. Или в соседнюю комнату, где читал ей сказки, большую часть которых сочинял на ходу. Никогда деда Кось не коверкал имя внучки, которым чуть вдрызг не переругавшиеся родители наградили дочь. А в паспорте у неё значилось: Мерилин Фаруховна Останкина. Надо ли говорить, как только в детском садике, а позже и в школе не издевались над таким именем! «Лина из Берлина» или «Мерка-водомерка» – были самыми безобидными. Старшие братцы, двойняшки Колька и Марат, до истерик доводили её, глумясь «Мурлин-Мурло», «Мурило в белилах» или «Гуль-мурль».
